Он прикурил очередную сигарету, четвертую за последние пятьдесят минут. Нервничал, что уж там, но внешне хранил безмятежное спокойствие, подобающее учёному мужу, убелённому сединами. К счастью, комната пустовала, и он мог позволить себе погрузиться в размышления о вопросах, которые Хантли, ведущий «Записок на полях» на NBC, может задать ему в ходе программы.

В гримёрку снова заглянула молодая белокурая женщина:

– Могу ли я быть вам чем-нибудь ещё полезна, профессор Оппенгеймер? Эфир у вас через двадцать минут.

Он ответил, что у него всё в порядке и что он готов, вне зависимости от того, когда начало. Пошел обратный отсчёт. Через двадцать минут он поделится своими мыслями, предназначенными для потомков, с Хантли и бог знает с каким количеством зрителей.

~ * ~

Он вернулся мыслями в тот самый день двадцать лет назад. 16 июля 1945 года. Тёмная ночь, до взрыва еще несколько часов, и воздух почти звенит от напряжения. Мало кому из ученых и инженеров удалось заснуть, а те, кого всё же сморил беспокойный сон, вскоре были разбужены хором сексуально озабоченных лягушек. Амфибии квакали и спаривались в маленьком пруду поблизости от лагеря, всецело отдаваясь похотливым страстям и не уделяя внимания тому, что вот-вот должно было произойти. А потом над пустыней разразилась гроза. Бушевал ветер, яростно сверкали молнии — словно суровые акушерки набросились на новый мир, что готовился появиться на свет. Лягушки. Шторм. Почти апокалипсис.

Накануне он поднялся на вершину башни, установленной на полигоне Аламогордо, и осмотрел Штучку, уродливую металлическую сферу, усеянную детонаторами. Полигон находился в долине Хорнада дель Муэрто — «дорога мертвых». Штучка сработает. Должна сработать.

Миг, когда начнется обратный отсчет, неумолимо приближался. Генерал Гровс стоял рядом, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу. Лягушки смолкли, шторм умчался по направлению к высокогорной пустыне. Сэм Эллисон объявил в громкоговоритель:

— Двадцать минут до взрыва.

Оппенгеймер распростерся на земле рядом с Фрэнком, своим братом. Эпицентр окажется в десяти тысячах ярдов к югу от них.

Две минуты — и начнется отсчёт.

— Господи, так и инфаркт недолго схлопотать, — сказал он, не обращаясь ни к кому конкретно.

— Пуск!

В пять тридцать утра небо исчезло в потоке ослепительно белого света, и мир изменился. Огненный шар пожелтел, затем стал красным. Небо вспыхнуло переливами фиолетового. По равнине пронеслась волна обжигающего жара. Сила взрыва была такова, что наблюдатели, стоявшие на ногах, повалились наземь. Эхо искусственного грома рокотом отозвалось в горах, окружавших долину. Оппенгеймер увидел облако, вздымающееся к стратосфере, похожее на гигантский гриб, фантастический и величественный.

Получилось. Они сделали это. И сперва возликовали. Люди танцевали, смеялись и хлопали друг друга по спине, в эйфории обмениваясь поздравлениями. Он расхаживал, как ковбой из «Ровно в полдень». Кистяковски бросился к нему обниматься и потребовал свои десять долларов – именно на столько он спорил, утверждая, что его заряды имплозивного типа сработают. Оппенгеймер позвонил своей секретарше и попросил передать сообщение — условную фразу, обозначавшую успех, — его жене Китти:

— Скажи ей, что она может сменить простыни.

Перед тем как покинуть центр управления, он пожал руку Кену Бейнбриджу, физику из Гарварда. Тот посмотрел ему в глаза и пробормотал:

— Теперь все мы — сукины дети.

Пока они ехали по пустыне обратно в базовый лагерь, оставив позади своих коллег, к которым постепенно приходило отрезвление, он вспомнил стихи Бхагавад-Гиты, всплывшие в его сознании, когда огненный шар поднялся в атмосферу: сияние тысячи солнц... Разрушитель миров. Он уподобил себя князю Арджуне, так пусть Кришна заботится о судьбе людского рода, решая, кто будет жить, а кто умрёт.

~ * ~

Да, вот это он и расскажет Хантли, процитирует отрывок из Бхагавад-Гиты. И не станет упоминать о сне, который видел через три ночи после «Тринити». Загадочный сон, что все еще не отпускал его, всё ещё помнился так ярко, так чётко, как если бы был реальностью.

Последние дни перед «Тринити» истощили его ум и тело, и в ту ночь он уснул крепким сном. Но чем ближе становился рассвет, тем беспокойнее он ворочался в постели. А потом пришло то видение.

Он очутился в Аламогордо, и вдалеке виднелась башня, на которой покоилась Штучка, целая и невредимая. Посредине иссохшей пустыни, кажущейся обрывком чужого, фантастического мира, прямо между ним и башней стоял стол, за которым сидели двое. Он пошел к ним, пробираясь между камнями и кустарником. Когда он приблизился, то разглядел, что люди, сидевшие за столом, — мужчины, когда же подошел еще ближе, они поднялись на ноги.

Оба незнакомца были стройными и высокими — шесть с половиной футов, если не больше. Их архаичные одеяния представляли собой странный гибрид древнегреческих хитонов и средневековой одежды. Блестящие черные волосы каскадами спадали им на спины. Лодыжки одного из мужчин обвивали полосы света, соединенные пульсирующим лучом. «Кандалы света?» — подумал Оппенгеймер.

Когда он подошел ближе, то увидел, что, хотя оба незнакомца выглядели исключительно привлекательными мужчинами, практически красавцами, они не были похожи: твердый подбородок и насупленные брови одного против высоких скул и более резких черт лица другого. Казалось, что мужчины гладко выбриты; но присмотревшись, Оппенгеймер увидел, что и намека на щетину не присутствовало на их щеках, несмотря на черный цвет волос обоих. Но что поразило его больше всего, до мурашек, так это их глаза. У мужчины с насупленными бровями глаза были почти с металлическим блеском, напоминающим платину. Цвет глаз второго можно было сравнить со светло-серым жемчугом. В особенности сбивало с толку то, что глаза обоих, казалось, излучали свет.

Кто эти существа? Странно, но на ум Оппенгеймеру пришли нефилимы, рослые и красивые падшие ангелы, о которых в Книге Бытия было сказано, что они взяли себе в жёны смертных женщин. Да, он ещё помнил Тору.

Мужчина с глазами цвета платины фыркнул:

— О, ради Бога, Роберт. Это же суеверный вздор. Вы понимаете это так же хорошо, как и я.

Как бы таинственно ни выглядел этот красавчик, выговор у него был манхэттэнский, причем по произношению можно было предположить обитателя Верхнего Вест-Сайда, правда, с бабкой-еврейкой в анамнезе, что уже само по себе полная ерунда. «Откуда, черт возьми, этот человек знает, о чём я думаю?» — спросил себя Оппенгеймер. Но это же сон. Конечно, его сознание, погруженное в грёзы, само выстроило мизансцену, и логично предположить, что оно будет рождать знакомые образы, даже беря за основу нечто необычное. Тем не менее, Оппенгеймер чувствовал себя совершенно сбитым с толку и споткнулся, подойдя к свободному стулу.

Мужчина с высокими скулами тут же оказался подле него и помог сохранить равновесие.

— Садитесь, пожалуйста, Роберт, — он говорил со странным акцентом, походившим на ирландский. Когда Оппенгеймер снова внимательно посмотрел ему в лицо, то подумал, что мужчина неимоверно похож на дерзкого молодого ирландского физика, с которым он пересекался в Лос-Аламосе. Светлая голова этот физик, появился практически из ниоткуда и учился сначала у Уолтона в Тринити-колледже, а затем у Дирака в Кембридже. Может, незнакомец из «черных ирландцев»?

Незнакомец улыбнулся, обнажив ровные белые зубы, будто рекламировал зубную пасту.

— «Черный ирландец»? Да, вы почти угадали, — он сел справа от Оппенгеймера. Человек с глазами цвета платины устроился слева от него и придвинулся к маленькому квадратному столу.

— Я знаю, вы пьете чёрный кофе, — сказал он, разливая дымящуюся жидкость в три белые керамические чашки, и протянул одну Оппенгеймеру, который заметил дефект в почти идеальных физических данных незнакомца: отсутствие указательного пальца на левой руке. Девятипалый мужчина извлек откуда-то небольшой кисет с табаком и сигаретную бумагу. — И полагаю, что вы предпочитаете этот сорт табака.

Оппенгеймер взял чашку с блюдцем, сделал из неё глоток — неосмотрительный поступок — и обжегся. Он тут же поставил чашку на гладкую дубовую поверхность столешницы, забрызгав её кофе, посмотрел с любопытством, в котором было немало от подозрительности, на каждого из незнакомцев и спросил:

— Кто вы такие, черт подери?

— Приношу свои извинения за допущенную оплошность! — Человек с глазами цвета платины протянул ему правую руку. Оппенгеймер рефлекторно крепко пожал её. Он был поражен странной дрожью, пронзившей его от ладони до плеча — как будто электрическим током ударило, но не совсем так. Скорее, как будто его нервы запели.

— Я — Сондерс. Позвольте представить вам моего коллегу, Фионна.

Человек с высокими скулами и красивой улыбкой также пожал ему руку, и он вновь испытал то же самое, своеобразное и всё же странно приятное ощущение. Оппенгеймер вздрогнул.

— Вы расстроены. Вас нервирует наша одежда, да? — Фионн посмотрел на свою тунику и леггинсы. — Сондерс, ты же можешь её подкорректировать, не так ли?

— С удовольствием.

Молочно-серебряный туман окутал Фионна и Сондерса, скрыв их почти полностью. Когда туман рассеялся, они оказались одеты в рубашки с короткими рукавам, брюки хаки и мокасины — типичный облик физика, химика или инженера из лаборатории. Тем не менее, волосы у обоих по-прежнему оставались длинными, а вокруг лодыжек Сондерса все так же обвивались кандалы света.

— Волосы останутся как есть. Боюсь, мы слишком ими гордимся, — сообщил Фионн.

— Не могу сказать, что горжусь своими цепями, но они тоже останутся как есть, — Сондерс грустно улыбнулся.

— Сондерс, Фионн, прошу вас, зовите меня Оппи, — Оппенгеймер ловко свернул сигарету. Сондерс дал ему прикурить и дождался, пока на кончике сигареты не появился красный огонек.

Оппенгеймер глубоко затянулся и выдохнул дым из легких в прозрачный пустынный воздух:

— Повторяю свой вопрос: кто вы такие, чёрт подери? Кто, чёрт подери, вы такие?

Сондерс вскинул на него глаза. Несмотря на потусторонний свет, исходивший из них, в его взгляде было нечто знакомое.

— Мы с Фионном в некотором смысле твои прародители, Оппи.

— В некотором и, возможно, самом прямом, — добавил Фионн.

— Да о чём это вы, чёрт вас возьми?

Сон был престранным.

— Фионн! — Сондерс одёрнул коллегу. — Сейчас он не в состоянии это осмыслить.

— Да ладно, Сондерс. Этот человек невероятно умен. Взгляни только, чего он достиг и что возглавил. Да просто в глаза его чёртовы глянь. Разве ты ничего не почувствовал, пожимая ему руку? Определённо, у нас общие гены, прямо как с Джимом и прочими.

— Ты несправедлив, Фионн, Джим с Фрэнсисом задержали бы публикацию ещё лет на восемь. Не будем дразнить его завуалированными намёками, ему и без того нелегко.

Сондерс повернулся к нему.

— Прости, Оппи, наши с Фионном подходы не всегда совпадают. Итак, кто же мы. Изобретатели, учёные, конструкторы — можно сказать и так и этак. К тому же мы люди, по крайней мере, я — в этом воплощении. Вероятно, мы не совсем такие же, как ты, но в первом приближении нас можно назвать людьми.

— Вижу, — сказал Оппенгеймер, — дело в ваших глазах. В ткани ваших радужек, похоже, присутствуют белковые соединения с необычным преломляющим эффектом, это сбило меня с толку.

Фионн просиял.

— Превосходно! Ты не стал нести вздор о глазах, полных звёздного света, и прочий необоснованный сказочный бред. Ты дал абсолютно рациональное и точное объяснение. Поверь мне, Сондерс, он из наших!

— Чушь, Фионн! Смени тему, — Сондерс закатил глаза, сиявшие отражённым серебристым светом. Он вновь обернулся к Оппенгеймеру.

— Оставим идеи Фионна в покое. Мы твои прародители в том смысле, что в далёком прошлом создали могущественные артефакты, хотя, откровенно говоря, они не идут ни в какое сравнение с твоим произведением. Твое устройство, то, что создаётся под твоим руководством, нельзя назвать иначе как потрясающим. Мы гордимся тобой и, кроме того, мы обеспокоены. Эхо от твоей штуковины раскатилось дальше, чем ты представляешь, намного дальше. Вот почему мы здесь, чтобы предупредить тебя о последствиях всего этого для твоего душевного состояния.

— Предупредить? — Оппенгеймер сузил глаза. — Вы же не думаете, что я не размышлял об этичности того, что делаю? Что не пережил долгую и трудную борьбу с совестью? В конце концов, я же учёный. Я возглавил проект. Мы придумали это устройство, а как его использовать, пусть решают политики и военные.

— И ты считаешь, что, отказываясь принимать решения, ты не запачкаешь руки кровью? — возразил Фионн. — Нельзя уклониться от ответственности за создание оружия, Оппи, как бы ты ни прикрывался дхармой и роком. Ты не принц Арджуна, а правительство не Кришна.

— Фионн прав. Ты должен признать ответственность, — произнес Сондерс, приглушив свой баритон. Помолчав, он с усилием сглотнул. — Оппи, и Фионн, и я создали вещи большой красоты, но разного предназначения. Фионн старался уловить и сохранить величие, а я с помощью своего творения хотел управлять другими. Мы вложили все секреты мастерства в свои работы, но в итоге они повлекли бесчисленные смерти и разрушения. У Фионна руки в крови, а у меня тем более — из-за ложного стремления стать богом и королём, вот откуда эти оковы. Моя гордыня и безрассудство имели в основе добро: желание навести в мире порядок. Разве ты не того же хочешь? Восстановить в мире порядок, закончить ужасную войну своим жутким изобретением? Должен сказать, Роберт, даже по сравнению с тем ужасом, что я принёс в мир, от твоего оружия последствия будут намного хуже: гибель людей от взрывов в Японии, возможная гибель других, вплоть до уничтожения всего человечества. То, что ты со своими людьми выпустил на волю, уму непостижимо.

Оппенгеймер спрятал лицо в ладонях. Он знал. Цели уже были выбраны. В следующем месяце практическое применение его теории взорвётся над далекой страной.

Сондерс и Фионн оба положили руки ему на плечи. Внутри разошлось успокаивающее тепло, но когда он поднял затуманенный слезами взгляд на визитёров, их глаза блестели.

— Мне очень жаль, Оппи, — сказал Фионн осипшим голосом. — Такое нелегко вынести. Не сожалей о сделанном. Возможно, то, что сделали ты и твои люди, спасёт другие жизни ценой этих. Ты просто должен принять на себя ответственность. Но знай: тебя ждёт наказание, и не только угрызениями собственной совести. Другие тоже накажут тебя. Мы трое... мы все начинали с добрых намерений, но кончиться все может мрачно. Это сделка с дьяволом.

Сондерс посмотрел на него измученно и печально, серебряный свет в его глазах померк.

— Ты Создатель и Разрушитель в одном лице, Роберт. Брахма и Шива. Стань Вишну Охранителем. Будь мудр — и осторожен.

— И прекрати курить эти чёртовы штуки, — сварливо сказал Фионн. — Ты себя убиваешь.

— Разумный совет. — Сондерс улыбнулся, повеселев, отодвинул стул и поднялся. Фионн последовал его примеру.

— Что ж, Оппи, было приятно с тобой встретиться. Нам с Сондерсом пора.

Оппенгеймер встал, потянул за край свою шляпу-пирожок.

— Взаимно. Это был интересный сон, полагаю, достойный психоанализа, со всем, что было сказано прямо и туманными намеками. Кто бы мог подумать, что в моё подсознание заберутся такие ребята?

Фионн рассмеялся:

— Держись подальше от фрейдистов, Оппи. Порой сигара — это просто сигара.

Шагнув вперед, он обнял Оппенгеймера, похлопал его по спине и выпустил, уступая очередь Сондерсу, который был столь же фамильярен. И снова в объятиях этих высоких мужчин Оппенгеймера прошил электрический разряд, словно его тело опознало что-то знакомое в этих поистине странных существах. Он в последний раз затянулся сигаретой.

— Прежде чем вы уйдёте... Вы сказали, что вы учёные... Изобретатели. Что вы изобрели?

Фионн и Сондерс долго смотрели друг на друга. Потом Фионн извлёк из глубины карманов три драгоценных камня. Они лежали в его сведённых ладонях, полыхая внутренним огнем; золотой, серебряный и белый свет мерцали, образуя странный ритмичный мотив. Оппенгеймер сощурился от почти ослепляющего света. Из какого материала они были сделаны? Какова природа реакций, приводящих к световому излучению? Фионн понимающе улыбнулся, будто угадав его мысли.

— Не могу передать, как хотел бы обсудить их с тобой, Оппи, но, боюсь, это запрещено.

Сондерс медленно опустил руку в левый карман форменных брюк и вытащил простое золотое кольцо. На мгновение он сжал кольцо в кулаке, потом разжал пальцы. Нехватка одного казалась ещё заметнее на фоне красоты кольца. Оно сияло золотистым светом, исходящим от изящной надписи на иностранном языке, выгравированной в металле.

Сондерс и Фионн держали камни и кольцо близко друг к другу, погружённые в созерцание каждый своего творения. Потом оба подняли глаза и встретили взгляд Оппенгеймера. Тот осознал, что если бы не неземной свет, глаза Фионна и Сондерса были бы похожи на его собственные: ясные, проницательные и невыразимо печальные.

— Счастливо оставаться, Оппи, — сказал Фионн мелодичным голосом, чуть охрипшим от грусти и сожалений.

— Всего наилучшего, Фионн, Сондерс.

— Прощай, Роберт, — сказал Сондерс. — Мы трое... теперь мы все сукины дети.

На этом Фионн и Сондерс одновременно высоко подбросили свои творения. Камни и кольцо кружились вокруг друг друга, пока не исчезли из виду. Затем небо взорвалось тысячей солнц.

~ * ~

Он вспомнил сон, и сердце забилось как сумасшедшее. Как всегда, это воспоминание бодрило, смущало и пугало его. Ему вспомнилось, что наутро после того сна у него болело нёбо, обожжённое чёрным кофе. Ему вспомнился день в 1953 году, когда он прочёл в новостях: структура ДНК разгадана, тайный код жизни взломан. Он прошёл из Института в университетский кампус, зашёл в библиотеку и нашёл экземпляр «Nature». Уотсон и Крик. Джим и Фрэнсис. Как Фионн и Сондерс — порождения его подсознания — узнали о них? Потом он увидел фото Джима Уотсона. Эти чудесные глаза. Проницательные, чрезвычайно умные, так похожие на его собственные и, несмотря на отсутствие преломляющих белковых соединений, на глаза Фионна и Сондерса.

Он написал Уотсону, оставив маленький конверт с маркой незапечатанным: письмо должны были прочесть агенты. Он просил о копии его статьи. Через пару недель в Олден Манор доставили большой конверт с печатью, сломанной молодчиками Штрауса. Уотсон выражал своё восхищение Оппенгеймером, как гласила первая страница копии, и был почтён просьбой одного из величайших учёных Америки.

Оппенгеймер листал страницы под теплыми лучами солнца, пробивающимися через густую листву деревьев, росших вдоль Принстон-стрит. Он изучал модель двойной спирали. Прекрасно. Изящно. К чему приведёт открытие Уотсона и Крика? Произведёт ли оно революцию, подобно взрывам в 1945 году? Джим Уотсон был его братом в науке и, возможно — если, конечно, верить указаниям сна, — его очень дальним кузеном, связанным с ним таинственными генами, заключёнными в спирали, что свернулись в соответствующих клетках. Могла ли у них обоих быть невероятная общая наследственность от тех двоих, приходивших из другого времени — из ускользающей истории? Он ещё раз перечитал записку Уотсона и обвёл её слова пальцем. Ощущение было настолько знакомым, что по руке пробежал холодок.

~ * ~

Блондинка снова заглянула в комнату.

– Профессор Оппенгеймер, эфир через две минуты.

– Спасибо. Я готов.

Сто сорок тысяч погибших в Хиросиме. Семьдесят четыре тысячи — в Нагасаки. Направленные друг на друга ракеты с ядерными боеголовками в Советском Союзе и Соединенных Штатах, обнаженные ядерные мечи готовы принести смерть на все континенты. Три драгоценных камня и золотое кольцо разожгли небеса. Вы Брахма и Шива. Я стану Вишну. У него не было никаких сожалений. Он сделал то, что был должен, но не ушел от ответственности. И он был наказан.

Камера двигалась, но он не мог заставить себя смотреть прямо в объектив. Он не поднимал глаз почти все время, пока говорил о том раннем утре в середине июля двадцать лет назад.