DIRECTORIUM VITAE HUMANAE*

(ИЗ ДУМООТВОДА СЕВЕРУСА СНЕЙПА)

Автор: Patricia, errinn (at) yandex (dot) ru

Возрастная категория: 13+ (не рекомендовано к прочтению лицам, не достигшим 13-летнего возраста)

Главные герои: Северус Снейп и другие

Размещение: За разрешением обращайтесь к автору.

ПРАВОВАЯ ОГОВОРКА: Все относящиеся к циклу о Гарри Поттере персонажи принадлежат Дж.К. Роулинг.  

ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ: Написано до выхода седьмой книги "Гарри Поттер и Дары Смерти".

Министерство уже копалось в моем грязном белье во время следствия 1980-81 гг., не постеснявшись конфисковать у подследственных архивы писем, дневников, рабочих заметок; часть рецептуры, написанной моей рукой, до сих пор может быть уликой против меня, если будет нужда поднимать муть со дна. Бояться быть разоблаченным поздно, даже если все это станет достоянием гласности еще при моей жизни.

Острый краеугольный камень: час, когда твоя судьба требует от тебя перестать быть осторожным.

Боязнь быть разоблаченными – то, что обеспечивает круговую поруку среди нас. Разумным существам свойственно познавать себя в том числе и через оценки себе подобных.

И Лорд неизбежно был и будет для меня "своим" – по факту того, что посмеется, буде у него в один прекрасный день возникнет возможность заглянуть сюда. Посмеется перед тем, как убить. Обойдясь без моралите, выяснения истин и отношений, возмущения, лицемерного или искреннего.

Это в равной степени занятно и отвратительно – наполовину быть его созданием. Его творением. Он творил каждого, кто прикасался к нему, творил и разрушал, не прилагая к этому целенаправленных усилий. Эта парадоксальная диалектика меня всегда восхищала.

С ним не нужно быть искренним. Правда и только правда, сухая, рабочая, все идет в дело, все подшивается в досье. Никаких эмоций, кроме тех, что гарантируют верность. Сугубо технический момент. Ничего личного – и великолепная вечность, недоступная ему.

И доступное ему великолепие изматывающих противоречий. Когда привыкаешь к полю такого накала, с лица уходит улыбка, а из привычек – способность к любым неточностям. Дисциплина мысли – видимая безупречность ясности.

Глава I

В начале недели.

В кабинете директора. Привычный чай с молоком; даже без сахара, он подслащен самим присутствием Альбуса. В первый год я этого не переносил. Позже притерпелся.

– Альбус, ваша... хмм... близорукость в отношении мальчика выглядит достаточно навязчиво. Вы слишком многого упорно не замечаете, и это настораживает, – ложка звякает о чашку. Альбус безмятежен:

– Северус, как вы видите, Драко слишком увлечен, чтобы обращать внимание на подобные мелочи, – он добродушно усмехается.

– Что вовсе не делает ему чести. А те, кто следят за его действиями, могут сделать далеко идущие выводы.

– Займитесь с ним окклюменцией, Северус. В отличие от Гарри, он не ненавидит вас, – директор вздыхает, – и результаты могут быть более осмысленными.

– И результаты вообще могут быть, – усмехаюсь я, допиваю чай и откланиваюсь. Именно к этому я и вел разговор. Драко напряжен и не верит никому. Неплохо для ведения военных действий. Плохо – то, что напряжен. Но инициатива не должна исходить от меня. Соль в этом.

Теперь осталось не напугать его.

Сова улетает. Время тянется невыносимо долго. Я никогда не любил ждать, хоть и занимался этим большую часть своей жизни.

Гостиная Нарциссы. Льдисто-зеленоватые бледные тона. Большое количество белых роз. Она выглядит утомленной и напряженной.

– Умиротворяющий бальзам, Нарцисса? – усмехаюсь я.

– Нет, нет... что-то случилось? – она держит в руке бокал бренди. Я спокоен: она в здравом уме и вряд ли будет напиваться в моем присутствии. Если будет напиваться вообще.

– Каждый день случается что-то, – моя усмешка становится еще неприятнее, она нетерпеливо шевелит ногой и складки ее бледно-зеленого платья задевают мои брюки, изысканно контрастируя с черным, – особенно в наши дни, но позавчера случился разговор с директором, прямо касающийся вашего сына.

Она выпрямляется, напряженная, как струна:

– Северус, он подозревает?

– Думаю, нет, – качаю головой я, – во всяком случае, его приказ заняться с Драко окклюменцией я бы расценивал именно как заботу, а не подозрения.

– Очевидно, вы издеваетесь, Северус, – она выпрямляется, как струна, отворачивается и берет веер, хотя в гостиной и так не жарко.

– Ни в коей мере, – сухо резюмирую, – Дамблдор, скорее всего, предполагает, в свете заключения Люциуса в Азкабан, повышенное внимание Лорда к вашему сыну. И находит нужным принять меры защиты. От любимых штучек его некогда любимейшего ученика.

Нарцисса Малфой кладет веер на место.

– Вы и вправду так думаете?

Складываю руки на груди, щурюсь, откидываюсь на спинку дивана.

– Если бы я думал иначе, я советовал бы немедленно принять меры по выходу Драко из игры. И с вашего разрешения, – ироничный кивок в сторону Нарциссы, – отравил бы его чем-нибудь, погружающим в летаргию где-нибудь на девять месяцев. Пока все не так плохо, как хотелось бы.

Нарцисса нервно смеется. За годы нашего знакомства у нее было время привыкнуть к специфичности моих шуток.

– Тогда в чем дело и зачем вам я?

– Вы были бы очень любезны, – сухо, по-деловому, – если бы написали Драко, что инициатива исходит от вас. Если я ему скажу, что директор предписал ему эти занятия, он впадет в панику; выдержкой он не отличался никогда, Нарцисса, будем объективны. Впав в панику, он наделает глупостей. Фатальных.

– Вы не можете ему объяснить...

Прерываю ее сухим смешком:

– Что? Что я давно уже все знаю? Чтобы он считал меня своим сообщником? Благодарю покорно, Нарцисса, для того, чтобы быть моим сообщником, ему не хватает ни ума, ни опыта. В результате я просто буду скомпрометирован. Это не поможет мне выполнить данную вам клятву. Глупости одного подростка вполне достаточно, чтобы посадить в Азкабан опытного стратега, как вы уже имели возможность убедиться.

– И чем тут поможет мое письмо? – миссис Малфой разводит руками. Я, прищурив глаза, любуюсь ей, как фигуркой с расписной вазы. Она красива, этого у нее не отнять.

Разумеется, ни о какой влюбленности не может идти и речи.

– Он боится неудач, он боится контроля и не умеет жить под бдительным оком нашего любимого Лорда, – усмешка змеится по моим губам, – ваше письмо для него будет выражением материнской заботы. После него он не смутится заговорить со мною об окклюменции. Особенно если вы напишете ему, что имели со мной разговор об этом.

Нарцисса задумчиво кивает:

– Напишу.

– Сейчас же. Времени ушло слишком много, миссис Малфой.

Она пишет письмо Драко, я даже не заглядываю в него. Я знаю тонкости ее мимики и жестикуляции, когда она лжет, она не умеет не выдавать себя мелочами. Женщина.

После разговоров с ней я не чувствую себя усталым, как после бесед с Альбусом. Достаточно того, что я знаю, кого именно я предаю. И эта игра насыщает меня злым весельем.

Глава II

В прошлом году. Мисс Панси Паркинсон, пятикурсница.

Не сказать, чтобы робкая девочка. Никогда. Она пройдет по любой голове, немедленно или нет – вопрос ее силы и времени. Именно поэтому не могу сказать, что она мне неприятна. Я не жду от нее ничего особенного. В ней нет таланта даже к интригам. Она просто умеет подбирать время, место и способы исполнения. Точна. В меру взбалмошна, когда хочет того. Высокомерна. Ни сострадания, ни доброты. В свете того, какую жизнь ей предстоит прожить, хоть это я могу только логически предполагать, эти качества были бы самым лучшим даром самой доброй феи у колыбельки маленькой Паркинсон.

Я никогда не мог заставить себя удовлетворенно принимать сокурсников, соратников и даже врагов – такими, какие они есть. Только если нуждался в презрении к ним. Учеников – принимаю. Удовлетворенно. Взгляд свысока имеет еще один смысл: видна целая картина. От взгляда наравне, лицом к лицу, остается мозаичное впечатление, характерные и выдающиеся черты выпячиваются до гротеска, подчеркиваются и даже искажаются.

Панси Паркинсон не робкая девочка. Просто ее пока не хватает на наглость в отношении меня (меня, Северуса Снейпа? меня, слизеринского декана? игры личной харизмы и статуса). Лет через двадцать, если предположить, что доживу, концепция изменится.

Она не опускает глаз, но и не смотрит вызывающе:

– Что подарить вам на Рождество, профессор Снейп?

Вскидываю брови, сухо:

– Зачем?

Панси кривит губы в улыбке:

– Не ради лести.

– Растроган, – уничижительно хмыкаю, – но даже в перьях я перестал нуждаться еще неделю назад.

Она закладывает руки за спину.

– Хорошее вино двухсотлетней выдержки вам нравится?

– Нет. – Это слишком дорогой подарок, никакого неофициоза. Что бы ни стояло за этим красивым жестом, хоть и неуклюжая попытка намекнуть на свои чувства. Староста женской половины Слизерина не должна и не будет чувствовать себя любимицей слизеринского декана, которой позволено больше, чем остальным. Это заблуждение я так и не выколотил окончательно даже из Драко Малфоя.

Панси переводит взгляд на полки с колбами за моей спиной.

– Тогда я сама что-нибудь придумаю, сэр, – решительно говорит она и уходит.

...На Рождество я принимаю ее подарок – хорошо переплетенный сборник поэтов XIX века. Изящно, достойно и ни к чему не обязывающе, у девочки нет талантов, но есть хороший вкус и чувство хорошего тона. Жаль, это чувство вкуса не распространяется на манеру одеваться.

Принимаю подарок не потому что люблю поэзию, хотя временами – особенно в молодости – развлекался обильным цитированием того, что знаю наизусть. Потому что она преподнесла его сама, настояла на своем, не перейдя границ приличия. Староста Слизерина поступила, как слизеринка. Такие вещи надлежит поощрять.

Рождество я праздновал у Гойлов, куда был приглашен. Не было ни одного повода не поехать. Приличия требовали. Положение обязывало. Миссис Гойл довольно ненавязчивая и эрудированная дама, у нее хватает ума и деликатности не советовать обновить гардероб, а побеседовать по поводу новых целебных настоек, патентованных знатоками из Святого Мунго. Правда, похоже, мое присутствие испортило Гойлу-младшему праздник: за столом он сидел, выпрямив спину, и старался не чавкать. Унизительное зрелище.

В школе я не сделаю ему ни одного выговора по этому поводу. Это не входит в мои обязанности.

Глава III

Некогда, вскоре после принятия Знака, я сказал Лорду, что на свете очень мало вещей, заслуживающих согласия с их существованием; несчастен тот, кто не может согласиться и не властен изменить сие прискорбное положение дел. Лорд ответил, что такой несчастный заслуживает даже не смерти, а рабства до конца своих дней, ибо он и так раб. Раб неизбежности. Раб большего и меньшего зол. Раб всего, что случается и происходит. Раб по призванию.

Альбус называет подобное рабство долженствованием, отягощенным болезнью духа.

Это не одно и то же, и моя точка зрения постыдно балансирует между этими двумя. Блажен тот, кто не раб тщеты. Был ли на земле хоть кто-нибудь, кто не являлся рабом суеты – не уверен.

Постыдно многое. Постыдно быть долговым рабом деяний бурной молодости (она стоила себя). Постыдно быть узником положения, в котором чаши весов "я есть" и "я могу" – не равновесны. Постыдно быть достоянием сомнительных сплетен и несомненных улик. И постыдно не платить по этим счетам.

Отвратительны ломающиеся и рвущие бумагу перья. Отвратительна детская ненависть друг к другу. Когда она сохраняется в зрелости, она становится вдвойне отвратительной, ибо окрашена оттенками смехотворности. Отвратительно все, что входит в понятие "ирония судьбы" – как любой пропущенный удар. Отвратительно знать, что во всех спектрах пространства вокруг тебя чисты лишь ненависть, презрение и жажда победить любой ценой, остальное всегда подслащено фальшью или ложью себе.

Все потуги симпатии ко мне имеют в своей основе неопытность и жажду привязанности к мрачному величию; образ, заботливо созданный глупцом на основе нескольких штрихов. Пространство готического замка, в котором мы живем и категориями которого мыслим, со всеми своими шпилями, стрельчатыми окнами и арками, ломает все основы, кроме болевых. Шпили уходят в бездонное и безмолвное небо, катахреза великолепия тщеты, порождающая призраков и чудовищ. Где бы я ни был и что бы я ни делал, я есть только там, где начинается ненависть и предательство. И там, где продолжается долг. Отклики извне порождают двойников и кривые отражения.

Круговая порука Упивающихся Смертью держится на отсутствии романтических образов, кривых отражений и двойников. В этой круговой поруке достаточно предательств и лжи, но нет иллюзий. Концентрированная настоящая грязь, как форма и способ правды. Она стоит продолжения игры. Она чище сахарной патоки, целью которой служит стремление оправдать. Любой ценой. Неизбежность оставаться узником подобного положения вещей является попыткой лжи собственной судьбе.

И нет ничего чистого, кроме ненависти. Ни одного незапятнанного клочка доброты.

Я не спрашиваю, во что лучшее во мне верит Альбус: я все равно не пойму его.

Глава IV

Отвратительный ноябрьский вечер, пробирающий ознобом до костей. Ни снега, ни дождя, просто повышенная влажность воздуха и сыростью пропитывается все: стены замка, мантия, кожа, страницы и переплеты. Испарения от котлов удушливы.

Остальная профессура празднует именины госпожи Вектор; я наслаждаюсь одиночеством, ибо на сей раз могу себе позволить проигнорировать приглашение, посланное из вежливости.

...Ни единой мысли, которую хотелось бы оставить себе. Неинтересный осадок прошлого, настоящего и перспектив будущего.

Каждый раз, когда думаю о "своем круге", вынужден сталкиваться с тем, что кроме Упивающихся Смертью по факту все той же круговой поруки, даже двадцать с лишним лет спустя никто в него не попадает. Круговая порука, кровная связь, компрометирующая информация, которая не всплывет в ненужном месте, если поддерживать дипломатический паритет с ее обладателями, общее дело в прошлом, ныне рассыпавшееся в прах вовне и внутри, – все это могло бы иметь гораздо меньшее значение, если бы не общность понятийных категорий, в которых можно разговаривать, и общность знаний о мире. Специфических знаний, о, да. Бесчисленность двойников у всех и вся, порожденных неумолимой логикой социального взаимодействия, эстетизация смерти и боли, как неизбежное следствие осознания относительности жизни, насилие в любви и эстетических переживаниях, как единственно верный способ остановить прекрасное мгновение, великолепие стерильной красоты, граничащей с откровенным и вызывающим уродством, перетекающих из одного в другое, где каждый другому брат, враг, зеркало и смерть. И белая маска, оформляющая общность всех внутренних демонов, под которой – бесконечное количество самопорожденных проекций и интроспекций. Восторг юности, ощетинившийся острыми углами. Бесконечность нерожденных форм.

Там, под маской, где кончаются интроспеции и отражения, начинается тускло-белый пласт покоя, которого не достигает никто. Стремление знать истинное лицо другого неприлично. В конце концов, лицо другого тебе ничего не даст, при любых раскладах эмпатии оно никогда не станет твоим. Эмпат снимает пену ощущений, накипь переживаний, которые никогда не сможет осознать так, как ты. Культ эмпатии мне всегда был глубоко неприятен, как и другие способы умножения боли.

Боль нельзя разделить. Только умножить.

Гойл-старший очень любил рассуждать в юные годы о морали видимостей, видя в окружающих только зеркала своего Я. Ты проходишь мимо и оставляешь память о позе и жесте; таким образом ты запечатлен в сознании другого, таким образом ты отбросил тень, с которой тебе еще не раз предстоит встретиться. Чем больше противоречивых теней отброшено, тем выше уровень твоей свободы, тем больше пространства для интерпретаций и возможностей сделать свои выводы (то есть, встретиться с еще одной, новой, невинной тенью) есть у тех, кто имеет силу стать твоими судьями.

Под взглядом Лорда двойники, тени и проекции теряют свою власть. Окклюменция – это создание устойчивой тени, которая не растает под его взглядом.

Символичен каждый жест. 1979 год, гостиная в доме Гойлов, поздний вечер, все разошлись спать, остались только мы с Гойлом. Он пьет вино и излагает мне эту концепцию теней.

– Хороший эксперимент, тебе понравится, – усмехается он и надевает маску. Отблески пламени пляшут на белом алебастре, на мозаику гротескных образов, порожденных играми тени на белой поверхности, разбивается уже не лицо, а маска, условность, которая при хорошем освещении всегда целостна. Он продолжает говорить в маске, он говорит о том же самом, но слова теряют смысл, который вкладывал в них Гойл, теряют, изменяясь до неузнаваемости, открывая новые спектры восприятия. – Оценил? – не снимая маски спрашивает он.

– Двойник победил, – усмехаюсь в ответ я и надеваю маску. Из-под маски напротив раздается смех:

– Снейп, ты просто скрыл лицо, поэтому ты остаешься прежним. Войди в маску весь. Не зная, что увидишь в зеркале. И не ищи в зеркале под маской себя. Вот такая концепция.

В юности мне нравилось оставаться непонятым (когда привыкаешь, утрачиваешь остроту вкуса) и дразнить Люциуса Малфоя рассуждениями о чистоте действия, лишенного лишних движений на пути к победе. Победа бескорыстна, потому что она самоцель. Порочно все, что вздрагивает от страха при встрече со смертью.

Диалектика победы и смерти отсутствует. Чистая дихотомия: победить или умереть. Если ты умер, ты проиграл. Выиграть от этого может только то, чему ты служил.

До недавнего времени Малфой не верил, что я говорил все это вполне всерьез. Делать он всегда любил больше, чем думать.

Глава V

Хогвартс проходит перед глазами чередой образов, классикой готического карнавала. Неизменные лица – директор, МакГонагалл, Спраут, Хагрид – укладываются в восприятии, как маски.

Когда личность неизменна, это маска, это архитепическая фигура. Даже если изнутри явления, на самом, так сказать, деле это не так.

Став местом в мире, перестаешь меняться. Личность отходит на второй план, остается долг по отношению к миру и сущность мага принимает форму пирамиды, в которой верх – функция миродержания – определяет все нижние пласты. В том числе, и личность. Твоя миссия, твоя задача начинает делать тебя.

И в итоге делает тебя неизменным, если ты все делаешь правильно на первых этапах действия. Изысканная и далеко не самая дурная форма ловушки. Не нужно меняться, когда все на своем месте.

До этой пристани либо приходится очень долго плыть, либо, как в игре в бильярд, попадаешь в лунку с первого удара.

Если ты попал в свою лунку, ты ее уже не покинешь. Даже если твое место в мире – совсем не то, чем ты хотел бы быть. Детали механизма совпадают, случается щелчок и вся сущностная структура принимает нужную форму. Последствия могут быть безуспешными попытками покинуть пределы заданной формы, выкарабкаться из внутреннего доспеха, могут и не быть таковыми, потому что пребывание на своем месте в мире обеспечивает постоянный приток силы. Можно спорить с собственными чувствами и планами, можно менять цели и пробовать самые разные средства, с аргументом силы не поспоришь. Либо ты соответствуешь тому, чем должен быть, и приток силы мощный и постоянный, она заполняет, не оставляя пустых мест голода и жажды, не распирает изнутри, подчиняя своему напору твою личность (так бывает, когда случайно оказываешься большим, чем должен бы, совершив правильно все действия, назначенные не тебе, произнеся чужой пароль), – либо ты тому не соответствуешь, намеренно или случайно не делая то, что должен делать, чтобы быть местом силы в мире, и твоей силы хватает исключительно на обеспечение жизнедеятельности и самые банальные заклятья.

В обоих состояниях легко закаменеть, стать неизменным, устойчивым – в пространстве силы или бессилия. В пространстве силы, на своем месте, место делает тебя под себя, ты становишься таким, каким требуется, чтобы наилучшим образом исполнять свою задачу в мире; ты получаешь адекватную отдачу от своих действий и она питает, удовлетворяет тебя, даже если события, в которых она выражена, доставляют те или иные неудобства. А бессилие вообще заставляет совершать как можно меньше лишних движений.

Ученики похожи либо на призраков, либо на гротескные фигуры. Неточные действия, размытые силуэты – или напротив, слишком внятно, явно, очерчено – и бессмысленно. Попадания не в те лунки. Каждый из них думает о мелких желаниях сегодняшнего дня и никто не думает, чего он хочет на самом деле. Чего хочет его воля.

Каждый думает, что может опоздать и еще немного опоздать, но победить в итоге. В том, в этом... мозаика просыпается сквозь сито по мелочам. Царство тщеты создается именно из этих просыпавшихся сквозь сито камешков.

В годы моего ученичества все было точно так же. Только немногие знали, чего хотят, и делали то, что должны были делать. Каждый из тех, кто обладает этим знанием, был чем-то отягощен. Как Ремус Люпин. Он все делал правильно, чем и притягивал временами мое внимание, несмотря на нелепую вражду со мной, вражду за компанию. Я списал со счетов к нему всю суету и все неизбежное зло, но не эту нелепую вражду. И даже она уже не имеет значения. Концептуальное значение имеет то, что он не может сорвать с нужной двери одного-единственного засова, случайности проклятия, сделавшего его Темным Созданием, вервольфом.

Всю жизнь он будет чередовать нужные шаги с ненужными. Свои дела – с чужими, сделанными его руками. Как и я. Концептуальное значение имеет то, что Знак на моей руке является таким же несшибаемым запором, не позволяющим стать тем, чем мог бы быть. Пропасть шириной в один шаг. В последний шаг до.

Это не то, что может породнить или сделать друзьями. Кроме всего прочего. Понимание сути происходящего, ничего не обещающее и не меняющее.

Я далек от идеи прощать что-либо кому-либо. Или не прощать. Потому что прощения ничего концептуально не изменят. Все идет своим чередом, и только.

Ученики. Слизеринцы. Некоторые фигуры выделяются из этого dance macabre, бесконечного танца теней, обретают конкретные очертания, останавливаются, давая их разглядеть и запомнить.

Не в силу своих способностей, особенностей и талантов. В силу того, что они на шаг ближе ко мне, чем все остальные – благодаря давним связям с их родителями, круговой поруке, держащей в пределах круга.

Я держусь в пределах круга. Узкого круга. Того самого круга. Потому что круг, в отличие от хаоса людной площади, перенаселенной вниманием к мелочам, создающим эфемерный покой, упорядочен. Каждый знает, чем он должен казаться, что должен делать и как должен умереть. Я никогда не покину его пределов, даже не принадлежа ему.

Когда я перестану быть двойным агентом, я не смогу принять ни одну из враждующих сторон. Определенность замкнет на горле клещи. Перфекционизм требует постоянного выбора из двух зол, если нет безусловного добра. Бессмысленно – видеть пути спасения чего-либо в действиях Риддла, он не может даже уничтожить этот мир. И невозможно, не сдавая позиций, принять до конца, целиком и полностью как наилучший, миропорядок, стержнем которого стал Альбус. Потому что он может его сделать лучше, только вырезав из него Риддла и все, что с ним связано. Сделать мир лучше на одного Риддла. Смешно. Пока соглашаешься на несовершенство, исхода нет. И можно говорить только о меньшем зле.

Играть на обе стороны (просто на одну – чуть более всерьез) – единственный способ смиряться с меньшим злом. Не лучший, но единственный способ быть по обе стороны несовершенства. Как бы за его пределами, на самом деле не покидая пределов такового.

Изматывающий парадокс во вкусе Риддла. Может быть, я жив только потому, что это парадокс в его вкусе. Я не верю, что он ни о чем не догадывается.

Глава VI

Крауч-младший. Одно из самых худших воспоминаний моей жизни – день его разоблачения.

...Маска, сползшая с лица, и пол, уходящий из-под ног. Упивающийся Смертью, он мог оценить всю глубину овладевшего мною ужаса. И понять, что жить ему осталось недолго. В тот момент все встало на свои места. Мир заскрипел, как проржавевший механизм, не осталось темных мест и неточностей. Он наблюдал меня целый год под личиной Грюма, его под этой личиной не угадал даже я, несмотря на отвратительное своей бездоказательностью дежа-вю. Он мог сделать все нужные выводы – на чьей стороне я играю с большей самоотдачей. И начиная с этого момента моя жизнь превращалась в напряженное ожидание близкой гибели, потому что из Азкабана можно бежать, Лорду можно передать весть. Крауч не преминул бы это сделать, если бы остался жив. В тот момент стало ясно, кто копался в моих бумагах; Крауч был аккуратен, все осталось внешне будто бы нетронутым, но я знаю, что являюсь узником обстоятельств, в которых никакая подозрительность не напрасна – я оставлял на краю бумаг незаметные пылинки, пропущенные им мимо внимания, вскрытые конверты, оставаясь вскрытыми более минуты, утрачивали запах, которым были пропитаны; я знал, когда мои бумаги бывали прочитаны. И лучше бы их читал Грюм собственной персоной.

Крауч тогда торжествующе посмотрел на меня. Он знал, что я понял все, и думал, что у меня связаны руки.

Когда мы вышли с Фаджем и МакГонагалл за дементорами, я попросил ее сходить в кабинет Дамблдора за документацией, доказательствами преступления; она мешала бы. И по пути, тем более убедительно, что даже не веря во все беды, которые сулил Фаджу в случае оставления Крауча к живых, знал, что мне пребывание Крауча в живых не сулит ничего хорошего, убеждал Фаджа послать к нему дементора. Фаджу не хватает воли к действию. Фадж ищет того, кто взял бы на себя ответственность перед его совестью за каждый совершенный им поступок. Фадж боялся подступающей тьмы. И воля действовать взяла верх над безволием. Он колебался недолго, и минуты его колебаний были одними из самых дурных минут в моей жизни. Гомерический хохот играющего случая, ребенка, бросающего кости. Вскрытая язва, обещающая заражение крови. Пыточная для гордости. Отвратительно – когда твоя жизнь зависит не от воли сильнейшего, а от колебаний амебы.

Когда МакГонагалл подошла со своей документацией, было поздно.

Директор понял все, и принял, как брутальный, но оправданный шаг. К тому времени он уже определил стратегию: о возвращении Лорда он узнал сразу же. От меня, потому что не имело смысла это скрывать. Это был отвратительный день, исход, предложенный директором, обещал встречу со всем, завершившим меня когда-то, и смерть в итоге, но был единственно возможным. За два часа до смерти Крауча я еще не знал, приму я вечером яд или нет.

Когда ты уже отравлен, ожидание смерти сопровождается блаженной расслабленностью определенности. Воля сделала шаг и колесики механизма вращаются, принимая нужное положение. Когда ты еще не отравлен, но знаешь, что сделаешь это, часы до казни превращаются в ад. Словно всплывает со дна души все, чем ты не стал, чего ты еще не сделал, и швыряет в лицо обвинительный приговор: "Смотри! Оно могло бы быть великолепным и уже никогда не будет!" Мерзость.

Эти два часа мы с директором хранили иллюзию спокойствия, владевшую окружающим миром. Иллюзию, которую так легко разрушить. Одним словом. Не сделать этого сложнее, чем решиться и сделать. Чтобы решиться на что-либо, мне никогда не требовалось духовных сверхусилий. Это естественно и просто – решиться. Вся жизнь мага состоит из решений.

Крауч. В юные его (и мои) годы я не мог бы сказать, я испытываю больше симпатии к нему – или отвращения. Его фанатизм был двойственен и обоюдоостр. Он продолжал боготворить того, кто был для нас тупиком и приговором, и его фанатизм был чист и незамутнен, он безупречно служил, рыцарь в черном доспехе с поднятым забралом. Эта чистота заслуживала восхищения. Иногда неважно, что. Важно – как. Это был тот самый случай.

Подобный modus operandi несет в себе неизбежный зародыш смерти. Тот, кто отринул себя в своем служении чему-либо, становится незамутненной волей к самопогибели. Потому что он не знает полумер и он опасен. И он будет устранен. "Улыбкой, лестью, злом, добром, бесстыдством и стыдом".

Он выдал себя восторгом, а не страданием. И это тоже великолепно.

Если бы было, чему служить с подобной отдачей, я, пожалуй, служил бы так же. Слизерин – это не только соблюдение своих интересов в первую очередь, чего не поймут никогда ни Драко, ни Люциус, ни им подобные. Это масштаб деяния. Это предел того, на что ты способен. Абсолютное служение – тоже способ стать чистой частью Абсолюта. Выйти за край самого себя.

Разумеется, это не спасает ни от чего, кроме тщеты и суеты. Но это стоит себя самого.

Барти Крауч всегда носил черное. Не потому что так было принято в кругу Упивающихся Смертью, а потому что это было наиболее естественным для него. Минимализм, как крайняя форма максимализма. Его движения всегда были резкими, слова – отрывистыми. Он смеялся нервно, судорожно, что делало его предметом насмешек многих блестящих аристократов, владевших мастерством подать себя. Насмешки быстро стихли, потому что Лорд к нему благоволил.

Когда он играл в карты, язык его тела выдавал, если у него появлялись козыри.

Я помню его еще в Хогвартсе. Он был на три курса младше меня. Еще один предмет насмешек в Слизерине. Разумеется, в Слизерине такие вещи не сближают. Каждый один ведет свою войну, это правило. Rule. В противном случае, как старший, я должен был бы за него отвечать, а это было бы нестерпимо, так как своими чувствами он не управлял, они несли его волю, как бумажный кораблик в горном потоке. Если бы я пожелал быть его покровителем, я ненавидел бы его за каждую вспышку гнева и отчаяния, за каждый эксцентричный поступок, потому что это было бы выраженным и сконцентрированным отражением того, что кипело во мне самом. Такие вещи нельзя видеть в других, как в кривом зеркале, это порождает лишь ненависть к себе.

Азкабан изменил его. Было бы странно, если бы не изменил.

Смерть его завершила.

Глава VII

Наверное, в Упивающиеся Смертью идут те, кому их жизнь напоминает театр.

Я не вспомню сейчас, кому пришла в голову мысль, устойчиво воспринятая многими, что театр облагораживает. Каждый раз, когда обращаюсь к древним трагедиям, смеюсь над ее нелепостью. Театр высвобождает все, что лежит на дне души зрителя и многого требует от актера; впрочем, невместно их разделять. Театр – это их сотворчество, соавторство воплощения и переживания, тоже, по-своему, практическая алхимия. Театр всегда страшен. Если мы говорим о комедии, то мы восторгаемся гротескной маской, уродливой карикатурой на человеческое лицо, восторг и смех рождаются в глубинах нашей ненависти к человеку и человечеству. Если говорить о трагедии, то она и вовсе страшна. Ее герои – убийцы, каннибалы, кровосмесители, асоциальные личности. Великолепие с оглядкой на кровавое пиршество, великолепие, в недрах которого рождается образ пленительного, чарующего, притягивающего чудовища. Этот образ запечатлевается в некоторых глубже, чем во многих иных. И горе тем, в ком он запечатлен. Они начинают искать это чудовище в окружающем мире. И находят его. Не могут не найти. Все, что заложено в нас, должно реализоваться. Если ты сам не поставил тем или иным своим поступком тому препятствий.

Клитемнестра, убивающая в ванной своего супруга и его ни в чем не повинную наложницу, чтобы сохранить свой престол и своего любовника – отвратительна, великолепна, по-слизерински драматична; каждый, кто не желает быть игрушкой чужой воли и превратностей фортуны, поступает в жизни так же. Медея, убивающая ради своего возлюбленного отца и брата, после – своих детей и его новую супругу, суть образ чистого творения своей судьбы, ускользающей из рук, становящейся насмешкой над героизмом и предательством. Человеческая жизнь в мире закономерностей всегда катастрофична, если не соглашаешься на смирение с самого начала. Эдип, ведущий расследование против самого себя и карающий себя телесной слепотой за слепоту духа; Антигона, вопрошающая мир за других, яростная душа, отягощенная чужим трупом, маска совести. Каждый из смертных хоть раз в жизни был каждым из них.

В трагедии нет частного интереса, нет человеческого и только человеческого окружения. Трагедия не мелочна. Каждый герой трагедии представительствует за весь человеческий род. В каждом из нас живет стон о том, что никто из нас не мощнее Эдипа, Медеи, Клеона, Ореста, Антигоны. И те, у кого хватает силы и совести вставать на котурны – встают на котурны. Театр и жизнь смешиваются в алхимическом браке и рождается сюжет, который, в итоге, как и положено трагедийному сюжету, стоит жизни.

Обреченный быть комическим персонажем всю жизнь будет ненавидеть себя. Потому что дух трагедии неизживаем. Даже в тех, кому он, вроде бы, и не присущ. Трагедия, как форма совести духа.

Во взаимодействии с себе подобными можно быть либо жрецом, либо жертвой или зрителем. Четвертого не дано. Не дано даже третьего: зритель является и жрецом, и жертвой одновременно. В этом ущербность его причастности: он только свидетель кровавого послания за предел. Соучастие вполовину.

Вечера Упивающихся Смертью: круг свидетелей в масках и мистерия жертвоприношения. Лорд собирал свою жатву с жертв, которые каждый приносил самому себе: себя земного – себе, который должен быть, родиться, восстать в новых силах из огня, крови и пепла отброшенной и вопиющей плоти. Не в Лорде дело, хотя и в нем тоже: каждый знал, что круг свидетелей сакрален, круг всегда является сакральной фигурой: солярный символ, замкнутый макрокосм, вот в чем смысл круговой поруки.

Круг свидетелей, круговой обет молчания, круговая мистерия причастия плотью и кровью, в центре круга – каждый раз двое. Жрец и жертва, вершители добровольной трагедии, чистой и яростной, в которой элемент поединка друг с другом заменен внутренним поединком воли и страха, надчеловеческого – и человеческого. Театр масок, теней, тел и волеизъявлений. Каждый согласен на то, что происходит с ним, в этом суть жертвоприношения. В этом элемент театра. Жрецом и его молчаливыми соучастниками поглощается и дистиллируется в чистую силу субстанция ужаса, боли и согласия на происходящее, выделяемая жертвой. Так трагедия рождается из ритуального каннибализма. В следующий раз роли сменятся и эта цикличность сродни мировым циклическим процессам.

Вот они, таинства древней ритуальной магии, забытые в мире шоколадных лягушек и лимонных долек, в котором некуда приложить себя тому, в ком говорит трагедия. Вот их сила и власть. Со стороны это чудовищно, отталкивающе, невыносимо... пока сам не вступил в этот круг хотя бы один раз. Привычка к высоте – одна из самых затягивающих привычек, наркотическое пристрастие к бытию в полную силу. Если бы Лорд цеплял своих союзников только за страстишки, это было бы мелко.

Таким образом Круциатус становился пыткой и наградой.

И непричастные не поймут, что в этом говорит не любовь к страданиям; тех, кто любил страдать и быть только жертвой, вокруг Лорда не было никогда, он их не терпел, не выносил. Жертва – всегда очень плохой слуга, жертва не дойдет до конца ни в одном из своих поступков. Точнее, дойдет. В одном. Последнем. Это разменная фигура. Это болевой, но абсолютный способ сопричастия сути мировых процессов, данный антропосу, мистерия жертвоприношения, идущая через жизнь каждого.

Страшно только со стороны, когда она предстает в чистом концентрированном виде. Впрочем, и причащается только тот, кто устал вздрагивать от проигрышей в силе – прошлому, устал от своей непричастности. Сила вовсе не жаждет, чтобы ее познали. Тот, кто не готов идти до конца, вынужден только собирать крохи со стола великолепной вечности.

Глава VIII

При каждом взгляде на Гойла-младшего я думаю, насколько же сын непохож на отца. На мать он тоже не похож. Он не похож ни на кого, кроме карикатуры Драко Малфоя, которого он старательно и безуспешно копирует.

Гойл-старший – ровесник Люциуса, он на несколько лет старше меня, что стало заметным только год-два назад, когда он огрузнел и постарел; что сказать, возвращение Лорда и все, что с этим связано, никого не сделало моложе. В юности он был высок и коренаст, неправильность его телосложения и черт лица искупала подвижность пластики и мимики, а также осанка, которую ныне он не держит. В Министерстве он ведает секретариатом Отдела по связям с магглами; когда у него кто-то поинтересовался, как же его с такой работой не зацепила всеобщая магглофилия, он скупо повел плечами и пренебрежительно обронил: "Чем ближе на них смотришь, тем меньше в них хорошего".

Под Рождество я заговорил с ним о его сыне. Он поморщился:

– Грегори будет служить Темному Лорду.

– На сколько его хватит? – процедил я. Гойл махнул рукой (туша в кресле пошевелилась, потревожив полумрак):

– А, на сколько бы ни хватило... чем ему еще быть? Малфоя вон Знак дисциплинировал.

Я стиснул пальцами стэк, которым поигрывал:

– Лукан, готов поставить мою голову против бронзового котла, что Драко не доживет до следующего Рождества.

– Снейп, – Гойл закашлялся и закурил сигару, – а чего ты хочешь? Мне противно смотреть, как сын уступает мне во всем. Он не может даже оживить кошку на два часа. Ты сам все знаешь, на что он способен. А на что не способен, – он говорил медленно, слова были тяжелы сами по себе; я знал его, интонации говорили за то, что он давно все взвесил и решил. – Люций считает, что род должен продолжаться любой ценой. А я – нет. Род не должен закончиться выродками. И Грегори либо выживет и обретет твердую форму, либо нет.

– Свято место, – хмуро продолжал я терзать кисточку на ручке стэка, – пусто не бывает. На место погибших в войне с Гриндельвальдом пришли магглорожденные. На место твоего рода придут они же.

Гойл скрипнул зубами.

– У тебя не будет других детей, Гойл. Семьи Темных волшебников богаты на потомство через поколение. Из Блэков ребенка родила только Нарцисса, если не считать полукровки Тонкс, ребенка Андромеды; разве лишь какое-то неучтенное потомство Сириуса бегает по белу свету. Белла не может иметь детей, иначе давно родила бы. Помнишь тот ритуал, на котором она пыталась зачать хоть от кого-нибудь ребенка, обетованного Лорду? Отцом ее ребенка мог стать любой из нас. Если бы она могла родить.

– Я женю Грегори через год. Нашел одну девушку из Шармбатона.

– Так когда ты собираешься посвящать его Лорду?

– Как только Лорд потребует. Не успею – значит, не успею, – Гойл встает. – В конце концов, все на земле обновляется. Нас, как римлян времен упадка, заменят варвары. И у них будет своя цивилизация, в которой, к счастью, не будет нас. Свидетелями их позорных попыток достичь того, чем в совершенстве владели еще наши предки, мы, к счастью, не будем.

– Ты подался в фаталисты, Лукан? – встаю тоже. Гойл делает шаг ко мне, смотрит в упор:

– Лучше делать то, что можешь, чтобы предотвратить неизбежное зло, чем смириться с ним заведомо, – размеренно и страшно говорит он, – поэтому я принял Знак. И лучше осознать суть зла и его неизбежность, чем вертеться, как белка в колесе и пожинать плоды тщетности своих усилий. Маг не совершает лишних поступков, Север, и ты это знаешь. В конце концов, сам ты не женился разве не по этой же причине?

– Нет, – отворачиваюсь от него и смотрю на синюю бархатную портьеру. Некстати вспоминаю, что Гойл тоже леглимент.

– Ну не потому же, что не влюбился до сих пор. – Пережевываю и это, благо, Гойл серьезен, как надгробие Мерлина, никаких скабрезных хохотков на тему, во вкусе Люциуса Малфоя. – В общем, твое дело, что бы там ни было причиной, первопричина одна и та же. Я боролся с проникновением магглов к нам, пока это имело смысл. Пока зло не проникло в мою семью. Имеющий глаза да увидит, что все тщетно. Законы, по которым жили наши предки, больше не действуют. И это тоже повод прекратить быть.

О, да. Я понимаю, о чем речь, как никто иной. Даже враждуя с магглокровными в школе, ты строишь свою вражду – и самого себя, соответственно, – так, чтобы удар достигал врага. Ты становишься его зеркалом. Чем глубже вражда, тем больше ты запечатлеваешь его в себе. Чтобы сохранить себя во всей своей чистоте, нужно держать стиль. Для самого себя. Для того, чего хочет твоя воля. Этих слов, имевших хождение еще в годы моего ученичества, я не слышал ни от одного из своих учеников. Они забывают уроки. Я проигрываю каждого из юных магов – шаг за шагом. Разумеется, они больше учатся у себе подобных, чем у своих учителей. Мы, представители другой эпохи, другого склада мировоззрения, других ценностей, фатально далеки от них.

МакГонагалл твердит, что нужно делать лучшее из того, что есть. Отвратительная перспектива – ферментировать дерьмо. В первый год своей работы в Хогвартсе я думал, что они могут быть лучшим, чем могут быть. "Привычная ошибка начинающего педагога", – усмехался Альбус. Я не простил ему этой усмешки. Я не простил себе своей судьбы. Я не простил своей судьбе себя самого.

И мои ученики – вне моего не-прощения. Бессмысленно требовать от кукушки, чтобы она была орлом.

Я смотрю в глаза Гойлу и мне вспоминается Крауч-старший. Он так же жертвовал дурным побегом от своего родового древа. Да, "я – это мой род", от этого не отступит ни один аристократ. И жестокость к себе в нужный час – тоже свойство аристократии.

Эллины полагали, что аристократии свойственна врожденная доблесть духа, благородство крови – аретэ. Когда тираны почти уничтожили аристократию в полисных междуусобицах, после их низвержения остатки аристократии смешались с демосом, демос стал монолитен, един, – и начался кризис полисов, Пелопоннесская война, в результате которой все города вновь объединились для борьбы с победителем, потом – объединились для борьбы с новым победителем и так далее, по замкнутому кругу, пока не пожрали самое себя. Тогда пришел завоеватель извне. Вывод: хочешь уничтожить цивилизацию – уничтожь ее элиту. Уничтожь аристократию, вынуди ее занять неподобающее ей место, сделай элитой отбросы. Дальше последует хаос "темных веков". Царство незамутненного насилия сильнейших.

Да, Лукан Гойл. Нам выпало счастье уже не жить в таком мире. Нам выпала сомнительная честь оставить после себя руины. Чем бы ни кончилась эта война.

– Дамблдору бы понравилось твое отношение к проблеме зла как таковой, без сам знаешь какой конкретики, – привычный, естественный и неуместный сарказм. Гойл пожимает плечами:

– Зато мне не нравится его отношение к этой проблеме. С той самой конкретикой. Мы не совпали в представлениях о том, что есть зло, а в наше время это достаточный повод для того, чтобы быть врагами.

– Для мага это в любое время повод быть врагами.

– Вот именно. Спокойной ночи, Снейп, – он кивает мне и зовет домовика – распорядиться о моей спальне.

Я долго стою у окна и смотрю на падающий снег. Созерцание стирает из памяти слова, не стирая их смысла. Его аргументы безупречны.

Я не женился и не женюсь, потому что не в моем положении – связывать себя новым обязательством, новой круговой порукой. Потому что не желаю лишних жертв. В тот момент, когда погибну я, погибнет и моя семья. От чьих бы рук я ни погиб.

А также потому что не прощу своему сыну копирования маггловских манер, любого "варваризма". Что по-своему неизбежно при воспитании в любой школе, кроме Дурмштранга, и то, после гибели Каркарова я не поручусь ни за что. Новые чумовые веяния тотальны.

Уходя, не оставляй после себя грязных следов. Это правило.

В наше время от магов на земле должно оставаться только воспоминание о вспышке бело-зеленого пламени, в котором гибнет все, чем мы были.

Отвратительная правда: несмотря ни на что, мы в ответе за все, что придет после нас.

Глава IX

Три года назад. Приглашение Люпина зайти в его кабинет на чашку кофе. Подумав, я его принял. Нужды обострять отношения, и без того острые, приправленные специями личной вины и концептуального отторжения, не было. Корыстного интереса тоже. Ремус Люпин ни в чем не может быть мне помощником. Он не сможет даже всерьез мне помешать, если того захочет: он действует всегда напрямую, как истинный гриффиндорец – в лоб. В пространстве игр с "двадцать вторым дном" он бессилен. Он теряется в лабиринтах и крайне дурно играет в шахматы.

Может быть, поэтому приватная беседа за чашкой кофе была по-настоящему спокойной.

Не могу сказать, что устал от бесед "под маской": на девяносто девять процентов общение состоит именно из них. И не могу сказать, что это неизбежное зло: не вижу никакой необходимости ходить без кожи, не вижу никакой оправданности этого хождения, без соглашений о приличиях возникает обострение реакций и необходимость убивать, в результате. В отсутствие маски рождается слепая любовь и стойкая ненависть. Лучше маска, чем бездна совершенно лишней информации на каждом шагу.

Ее отсутствие ценно только тогда, когда нужно знать, что за ней – чтобы строить стратегию действия.

Приватная беседа. Люпин, ослабляя галстук (о, многообещающий жест!):

– Снейп, директор убеждал меня в том, что вы меня не ненавидите.

– Это правда. Se verus, – усмехаюсь я, играя оттенками смыслов, – и что из этого следует, мистер Люпин?

– Вы член Ордена Феникса, я тоже. – Люпин смотрит в сторону, на шкаф с боггартом.

– Разумеется, из этого следует некоторая неизбежность взаимодействия, – откидываюсь в кресле, отпиваю из чашки. Люпин теряется. Он не рассчитывал на нотки официальности, ему плохо даются официальные разговоры. Чувство вины, приковывающее его к моей судьбе, вечно держит его на расстоянии шага до предложения руки дружбы. И разрубить эти узы может только неприкрытая принципиальная вражда. С моей смертью в итоге. Смертью заслуженной, неизбежной. Тогда он простит себя за то, что так этой самой руки мне и не предложил.

И хорошо, что не предложил и не предложит. Что делать с таким вынужденным даром, я не знаю. Только отвергнуть. Ради чистоты происходящего.

Люпин, очевидно, думает о том же самом:

– Снейп, вы, как и раньше, не доверяете всем и никому.

– И что из этого следует? – выпрямляюсь, чуть подаюсь к нему. "Чеканить" слова – способ держать дистанцию. "Цедить" их – способ дистанцию увеличить. Люпин встает с чашкой в руках, собирается что-то сказать, потом поворачивается к окну:

– А, ничего. Кроме того, что невозможно доверять тому, кто никому не доверяет. Это значит, что он не доверяет еще и себе.

– Разумеется, – ставлю чашку на стол.

– И как прикажете с вами иметь дело? – Люпин смотрит исподлобья, из-под упавшей на глаза пряди волос. Горький взгляд. Он рассчитывал на то, что я пойду навстречу и сделаю какие-то шаги к "примирению". Ремус Люпин, вся наша "вражда" – это сила инерции, умноженная на любовь к правилам шахматного поля и концептуальные расхождения.

– Так, как имеете, – переплетаю руки на груди. – Не пьете же вы каждый раз волчье зелье с азартом игрока в "рулетку", думая, отравлено оно или нет.

Угол его губ дернулся, удар, который мог таковым и не быть, пропущен.

– Этого вы мне все-таки не простили, – щурится Люпин, в насмешливых интонациях сквозит обида, – нет, конечно. Не отравите. Вам это не нужно.

– Вполне достаточная мотивация, не так ли, Люпин?

– Вам доставляет удовольствие этот разговор? – он снова поворачивается, откидывает волосы со лба и смотрит на меня. Надеется взять прямотой.

– Пожалуй, нет, – лениво допиваю кофе, – и ваш кофе – тоже не доставляет. Очевидно, сварен по маггловскому рецепту?

– Снейп, – он садится, кладет руки на стол, – это тупик. Делать одно дело, не доверяя друг другу – невыносимо.

– Делайте так, как это делают остальные – доверяйте, поскольку доверяет Дамблдор. Меру такого доверия для себя отсчитайте сами. Большего я не прошу.

– Вы сами оставляете только такой исход, – досада, смешанная с огорчением.

– Но всех он удовлетворяет, не так ли?

– И вас?

– Заведите себе хорошую привычку, Люпин, – встаю, беру со стола папку с работами гриффиндорцев, с которой пришел, – не думать о моих удобствах и неудобствах. Выйдет меньше никому не нужных ошибок и экивоков. Очевидно, разговор исчерпан?

Люпин поднимает голову. Он раздосадован, зол и расстроен, чего не собирается скрывать.

– Очевидно, да. Он мог, – подчеркивает интонациями прошедшее время, – состояться иначе.

– Возможно, – не отказываю себе в соблазне его поддразнить, – позвольте дальше не тратить времени на суету.

Несколько секунд молчания, очень вежливо прощаемся.

Если все эти дипломатические экивоки ему нужны для того, чтобы получить прощение за старый школьный инцидент, ничем не могу ему помочь. Мне нечего ему прощать.

Глава X

Урок окклюменции с Драко Малфоем.

Можно не тратить время на вступительные азы: необходимость концентрироваться на предмете изучения Драко чувствует и так. Можно перейти к непосредственной теории. Он маг во многих поколениях, его кровь знает то, чего не помнит кровь маггловоспитанного полукровки, сформированного в совершенно другой системе понятий и ориентиров. В этом смысле с магами намного легче иметь дело. Обучение мага – это всего лишь способ заставить его вспомнить то, что он знает и так. Дальше его родовой эгрегор, его родовой шаблон действия и восприятия будет сам учить его.

– Отложите палочку, Драко, она вам не понадобится. Окклюменция – это искусство. Это высокое искусство, это высшая магия. Поняли? Вы внимательны? Мне потребуется все ваше внимание, чтобы вы поняли, о чем я говорю. Итак, что такое окклюменция, вы имеете общее, базовое представление: это ментальный заслон от ментального же вторжения. Protego и прочие защитные заклинания боевой магии здесь не работают. Как вы стали бы защищаться от меня, если бы я захотел прочесть ваши мысли? Вы знаете, я леглимент.

Малфой растерян, но не смущен:

– Тетя Беллатрикс говорила, что нужно собрать всю свою волю, все свое нежелание допустить кого-то в себя. Убрать из своих мыслей все подробности, оставить только чистое пламя или чистую пустоту...

– Неплохо. Для азов. Для начинающих леглиментов или не самых сильных магов, – выдерживаю паузу, смотрю на него пристально, – вроде вашего отца или меня. Для директора или Лорда это не подойдет. Через всю наносную пустоту или любую другую настройку сильный маг пробьется тяжелой, грубой силой, непосредственным насилием. Вас зацепят за ваш центр воли, удар нанесут по нему. И пока вы будете концентрироваться на восстановлении равновесия, вы открыты. Это могу сделать даже я. Продемонстрировать для ясности или обойдемся?

Малфой думает. Ему очень хочется убедиться в этом – и одновременно не хочется убеждаться, не хочется обнаруживать свои слабые места. Не надо быть леглиментом, чтобы читать язык его тела и мимики.

Очищаю мысли, вхожу в состояние чистого восприятия. Центр воли находится в солнечном сплетении, все волевые решения собирают в действенном напряжении силовые волокна, заставляя их светиться особым светом: у тех, кто работает на непосредственной энергии действия, долженствующего немедленно быть приведенным в исполнение, это красное свечение Марса, у тех, кто работает на принятии решения, на связности абстракции, это желтоватое свечение Меркурия, у тех, кто собирает себя для подвига, для действия, долженствующего изменить мир, это золотое сияние Солнца, к ним лучше не подступаться. У "венерианцев" это зеленое свечение, опирающееся на энергию жизнетворчества. У Драко Малфоя это ущербная Венера, лишенная Луны и Меркурия, чистое стремление быть объектом заботы и субъектом обладания, не находящее поддержки в окружающем мире. Мертвенно-зеленое бледное свечение.

Исчерна-белый незримый обычным взглядом луч воли, идущий из центра моих сомкнутых ладоней, вносит хаос в эту структуру. Драко хватается рукой за желудок, подавляя приступ тошноты. Выдыхаю, возвращаюсь к обычному состоянию восприятия. Его ментальное тело будет доступным еще около двух минут, как минимум.

– Как вы понимаете, мистер Малфой, я действовал не в полную силу. Я дал представление, как это происходит. Итак, сейчас вы думаете о том, хочу ли я научить вас окклюменции или узнать ваши планы, вы не доверяете мне, так как не уверены, что я безупречно верен Лорду, которому вы согласились служить. Вы боитесь меня, вы боитесь себя, вы боитесь Дамблдора и всех могущих быть неожиданностей. Это то, что лежит на поверхности. Залезание вглубь без нужды не входит в мои представления об этике по отношению к ученику. Выпейте воды, – наливаю воды из графина на столе в стакан и отпиваю сам.

– Спасибо, профессор, – в тоне Драко Малфоя прорезаются саркастические интонации. – Вы узнали все, что хотели?

Жестко:

– Мистер Малфой, не об этом речь. У меня достаточно источников информации, ваша нелепая бравада накануне Рождества была осмысленна исключительно с точки зрения способности хранить свои тайны даже от учителя. Я не нахожу в ней почти ничего предосудительного. Почти. Кроме того, что нужно уметь быстро определять, кто враг тебе, а кто нет, когда берешься за дела подобного масштаба. Окажите любезность, сосредоточьтесь на предмете. Повторяю еще раз, – еще жестче, – это высшая магия.

Драко отпивает воды, откидывается на стуле, сцепив пальцы рук. Собирается. Его ментал кристаллизуется и становится менее проницаемым.

– Хорошо. Итак, несостоятельность эфирной защиты, чистой защиты силы, я вам только что продемонстрировал. Очевидный вывод, который из этого следует: окклюменция не есть возведение магического барьера.

– А что это? Уход из тела? – с нотками отчаяния.

– Успокойтесь, отчаяние здесь неуместно. Вы близко подошли к решению проблемы, но совершить подобный жест – выдать себя. Как вам уже наверное известно, Темный Лорд не терпит ни лжи, ни скрытности. Хороших слуг он карает за это пыткой. Тех, кто не успел себя зарекомендовать, как нечто безусловно ему полезное, он убивает.

Несколько кривлю душой: сопротивление может заинтересовать Волдеморта. Но далеко не во всех случаях. И Драко Малфой не попадает в их число. Слишком слабая воля, слишком сильное желание иметь все. Этот сорт людей Волдеморту неинтересен, они слишком предсказуемы и слишком легко ведомы.

– Итак, переходим, наконец, к делу: окклюменция есть создание двойника.

– Послать вместо себя к Лорду двойника? – недоверие в голосе.

– Нет, конечно. Можно создать такого двойника, который сможет принимать свои решения, но это значит, что он имеет волю, равную вашей. Создание такого двойника – магия высшего уровня, доступная, пожалуй, только Лорду из всех известных мне ныне здравствующих черных магов. Она требует многолетней концентрации, ряда магических действий, включая магию черных ритуалов, если не обладаешь достаточным волевым ресурсом и неукоснительным желанием совершить именно это действие. Часто использовалась в прошлые эпохи, как инициация черного мага: создать и уничтожить двойника, как момент ритуальной смерти. Нет.

Встаю, прохаживаюсь по кабинету. Так всегда проще собрать мысли: ритм движения совпадает с ритмом размышления.

– Как вам известно, мистер Малфой, действия мага, совершенные с целью реализации не своих текущих задач, но выхода силы, которой он пользуется, в мир через действие субъекта, порождают проекцию. Он оставляет на своем действии свой эфирный след, фотографию своей магической сущности. То же касается и контактов с более сильными волшебниками: когда ты открыт по отношению к собеседнику, он имеет возможность запечатлеть тебя в себе. Двойник отличается от проекции уровнем насыщенности. Проекция – это эфирный след, двойник – это проекция, имеющая эмоциональный, ментальный и образный уровень. Двойник может быть ментальным дублем личности мага, а может содержать в ментальном пласте заданную информацию и заданный способ ее обработки, ее анализа и синтеза. На эфирном и эмоциональном или астральном, как вам удобнее запомнить, планах он должен быть неотличим от мага, быть его точной копией на момент создания. Если мы говорим о двойнике, создаваемом в целях не демонстрации, но окклюменции, ментально он должен отличаться от самого мага тем, что информация, которой он обладает, строго ограничена создателем и уровень ее обработки строго задан создателем. Доступно?

Сажусь на край стола.

– То есть, профессор, получается, что нужно отделить от себя – самого себя в каком-то мгновении?

Все-таки с детьми магов проще иметь дело: они знают все своей кровью. Достаточно было потревожить эфир и астрал потомка Малфоев, чтобы он начал думать в нужном режиме.

– Именно. В подобного двойника нужно вложить минимальное количество воли и творческой энергии, так, чтобы он не мог действовать самостоятельно, но была видимость такой возможности. Паралич воли и творческой энергии в присутствии более сильного волшебника – совершенно рядовая вещь, их это обычно не удивляет. Большая сила сковывает меньшую в основных ее проявлениях, если не ставит себе целью, не собирает свое внимание на том, чтобы этого не делать. В момент создания двойника вы структурируете себя – всего себя – так, чтобы дубль вышел именно таким, каким он вам нужен, останавливаете процесс вашего бытия и не отделяете дубля от себя, но выпускаете его на поверхность, уходите за него, предоставляете ему наиболее полную возможность бытия. Когда ваша воля просвечивает сквозь него, так даже лучше. Это делает иллюзию более достоверной. По истечении нужного времени впитывая ее в себя снова. Искусство окклюмента в том, чтобы создать и держать в себе шаблон двойника, который можно обновить и вызвать к жизни в нужный момент. Вы поняли меня?

Драко молчит и пьет воду. Он не уверен, в том, что понял, но – он понял.

– Профессор, а это правда, что вы занимались окклюменцией с Поттером?

Я ожидал этого предательского вопроса.

– Правда. Не видел никаких причин этого не делать: он все равно неспособен постигнуть это искусство.

– Потому что он вас ненавидит?

– Это вторичная причина, мистер Малфой, – усмехаюсь, – первично то, что он импульсивен и неспособен к концентрации, когда вопрос не стоит на уровне жизни и смерти. И то, в тот момент он способен сконцентрировать только свои чувства, свой астрал, выражаясь на языке теории магии, и вызвать к действию всю защиту, заданную ему матерью в момент высочайшего напряжения всей ее сущности, не понимая, что он делает. Ни в одной его победе нет его и только его заслуги. Как маг, то есть, самостоятельная действенная и творческая единица, Поттер – ничтожество и вам не в чем ему завидовать, – припечатываю в итоге.

Уловив вопросительный взгляд Драко, продолжаю, разумеется, не вдаваясь в тонкости всей правды – она не нужна ни ему, ни мне, и никому из нас не может помочь, только помешать:

– Поттер способен к восприятию и воспроизведению только технической части дела. И то крайне дурно. Как вы понимаете, этого мало.

Драко встает и прохаживается по помещению. Я не препятствую ему. Останавливается напротив часов, смотрит на бег стрелок по циферблату. Переводит взгляд на череп.

– Попробуйте создать двойника, мистер Малфой. Сейчас.

– Э... профессор... у меня не получится.

– Прекратить, – сухо, хлестко, меня самого почти пугает мой голос, это голос воли, идущей из глубин существа, – пробуйте. Я не жду от вас совершенства в первый раз. Первое зелье, которое вы мне сварили, было помоями. Мне нужно знать, на что вы способны без подготовки. Соберитесь, мистер Малфой, время не ждет, – встаю. – Леглименс!

Каждый раз это заклятие на пару секунд ослепляет меня вспышкой незримого света.

– Итак, ваши недочеты, Драко: ментал двойника должен пребывать в движении, как ментал любого не оглушенного тем или иным заклятьем мага. Раз. Два: в волевом аспекте просвечивает страх неудачи. Вас выдает в первую очередь он – и жалость к себе, – пауза, – Хвалю: эфирная проекция безупречна. Образная составляющая... годится. Уберите двойника. Впитайте его, мистер Малфой, а не рассеивайте, я говорил об этом пять минут назад!..

Пошатываясь, Драко Малфой подходит к столу и жадно пьет.

– Не пейте после этого никогда перед Лордом или Дамблдором, это выдаст вас с головой. Поглощением жидкости маг компенсирует затраты силы.

– А каков ваш двойник, профессор?

Усмехаюсь:

– Вы не отличите его от меня.

Молчание.

– Мистер Малфой, должен вам сказать, – пауза, – у вас получилось не хуже, чем я ожидал.

Малфой опускает голову на руки, его плечи вздрагивают. Не плачет. Судорога.

– Приведите себя в порядок. Есть еще один уровень окклюменции, непригодный для общения с Лордом, но хороший для общения с Дамблдором, – побарабанив пальцами по столу, продолжаю: – Мы поговорим о нем, когда вы освоите этот уровень. В общих чертах, скажу, что этот уровень предполагает работу астрала и ментала на идеале. Вы не создаете двойников, вы позволяете силе, которой пропитан нужный идеал, как и любая иная энергоинформационная структура, войти в вас, пропитать ваше тело чувств и тело мыслей.

– Почему мы начали не с него? Ведь окклюменция мне нужна для Дамблдора!

– Кто вам это сказал, мистер Малфой?

– Матушка!

– Миссис Малфой неправа, – выдерживаю паузу, – Дамблдор редко применяет леглименцию. И не будет без серьезной нужды применять ее по отношению к вам, если не попадетесь за... хмм... героической попыткой. Дамблдор видит сущность идеалов, которыми пропитана наша нефизическая структура – в общении с нами. В этом содержится ключ к его доверию или недоверию.

– Э... и как вы...

– Я окклюмент, мистер Малфой. И это сложный уровень окклюменции. Освойте сначала тот, что понадобится вам явно скорее, – видя недоумение в его глазах, завершаю урок: – Темный Лорд применит к вам леглименс сразу же, как только увидит, что вы боитесь неудачи и готовы отступить. В его присутствии вас не сможет прикрыть никто. Только ваша собственная безупречность. Мистер Малфой, я серьезен, как смерть Морганы: это вопрос вашей жизни и смерти. Лорд не доверяет вам.

– Вам он тоже не доверяет! – вскакивает Драко.

– Это вас не спасет, Драко, – качаю головой. Рот кривится в непроизвольной усмешке. – Подумайте о своей жизни и смерти.

Урок закончен. Драко Малфой подходит к полке с книгами, берет томик Парацельса и начинает его бесцельно листать. Я сажусь проверять домашние работы первокурсников.

Глава XI

Утомительны – неточные, но популярные определения чего-либо. Аргументация либо отсутствует, либо "притянута за уши". Предполагается, что опирается она на безусловность чувственного опыта. Например, я слишком часто слышу, что ненависть – обратная сторона любви, и аргументируется это в большинстве случаев тем, что невозможно ненавидеть того, к кому ты равнодушен. Складывается впечатление, что я живу в парадоксально двумерном пространстве, в котором есть только крайние формы человеческих чувств на фоне всепоглощающей пустоты; так функционирует восприятие пика кризисных ситуаций. И этот мир, постепенно складывающий траурные знамена поражения к ногам энтропии, трехцветен: черное, белое и серое.

...Вырежьте серое и в этой цветовой гамме еще как-нибудь можно будет выжить.

А ненависть – просто крайняя форма неприятия того или иного явления; в свете ненависти даже люди, которых мы знаем, как облупленных, приобретают очертания абстракций, иллюстраций к тезисам, неизменных в своей ущербности. Если ненависть и есть обратная сторона любви, то исключительно любви к совершенству, которое капитулировало и здесь, как это ни называй, суть будет именно такой. Ненависть – обостренная реакция на нарушение гармонии. Дисгармоничная сама по себе. Замыкающая все круги.

Severus. Se verus, коротко и просто: "это правда". Эта формулировка всегда граничит с непримиримым "ты должен". И иссушающе-ироничным "таково положение вещей".

Долженствование – единственное, что можно любить в собственной судьбе; если ты вынужден соглашаться с тем, что не все в порядке в тебе, а не в мире, и не иметь достаточно глупости ни для того, чтобы полюбить и сим исцелиться, ни для того, чтобы ненавидеть и дойти до смерти, как до крайней точки отторжения, то руководствоваться можно только долженствованием: эта позиция чиста хотя бы тем, что, руководствуясь ею, требовать можно только с себя. Чем строже требования, тем яснее внутренний покой: можно либо сделать, либо не сделать, либо держать эту планку, не размениваясь на иллюзии свободы выбора между восторгом и отторжением, либо уронить ее. Третьего не дано. Все милости Фортуны преходящи; самодисциплина долженствования, вошедшая в кровь, знает, что для того, кто делает то, что должен, преград нет.

Преград нет и ценности условны. Все, кроме четкого знания о должном, когда твоя судьба смыкает руки на горле и велит делать, когда чувства оглохли от собственного крика, а разум онемел, и только воля спокойна. Потому что планку уронить можно только единожды. Потому что границы мира определены и твое место силы в нем – тоже. Служение Лорду дисциплинирует, отучает раз и навсегда мыслить рамками человеческой личности со всеми ее радостями, страхами и скорбями. "Что значит – "я не могу"? Ты должен мочь, значит, ты можешь. Значит, ты должен. Если хочешь жить, конечно, место силы не должно быть замещено пустым местом", – хищно усмехался Лорд Волдеморт.

Вот такой эрзац всемогущества, которым невозможно воспользоваться ради собственной выгоды или собственного спасения. Сила вовсе не жаждет быть инструментом и охраняет сама себя, определив в своем мире твои пределы всемогущества.

...Пожалуй, каждый маг должен быть в чем-то всемогущ. Иначе он не маг, а ремесленник от искусства владеть и быть силой. Абсолютное долженствование, как сфера всемогущества – от такого модуля не пробирает ознобом до костей, разве что, Альбуса. Лорду такая перспектива понравилась бы меньше всех: абсолютные категории ему неподвластны, а он, что неудивительно, готов смиряться только с теми, чей гений поставлен на службу ему.

Возможно, я еще жив не потому что он нуждается в двойном агенте, которому, очевидно, не доверяет сам, а потому что еще не нашел равного мне зельевара. Профессор Слагхорн обмолвился, что летом к нему заезжал Ленуар, очередной кузен покойного Розье, недавно принявший Знак, и заговаривал о неизменном уважении Лорда к его талантам; после этого Слагхорн окончательно согласился на предложение вернуться в школу. Восхитительная ирония тактичности старой профессуры: не вдаваясь в подробности моих скользких игр, в которых они не станут принимать даже косвенного участия, хвала Мерлину, сообщить – "Берегитесь, Северус, вам ищут замену".

Разумеется, в самом скором времени я дал понять Лорду, что замены мне он не найдет: Слагхорн не станет варить зелье для бальзамирования Инфери. И, тем более, не станет принимать участие в непосредственном бальзамировании.

Когда я вернулся с ритуала, меня колотило от усталости, отвращения и... от ощущения себя – живым. В полную силу. Я захлебывался чернотой, но – жил.

Биение жизни в жилах за шесть часов рабочего дня утихло в стенах школы. Я живу только там, где кончается серый цвет.

Глава XII

Полтора года назад. Приезд дурмштранговцев с Каркаровым во главе.

Разумеется, первый вечер он провел в компании директора, мадам Максим и Флитвика за обсуждением теории Чар; после разразился очередной скандал имени Поттера. Разумеется, несмотря на все свои громкие заявления, он и не собирался уезжать. Но в тот же вечер, как я и ожидал, нанес мне визит.

Его появление сопровождал стук каблуков, звон шпор и запах дорогих духов. В своем неизменном черно-красном он выглядел так, как будто не прошло этих пятнадцати лет.

– Садитесь, Игорь, – я подвинул ногой стул. Он сел и достал из-под мантии бутылку красного вина. Молча распечатал. Принюхался.

– Великолепный букет, Северус, – протянул мне. – Разольем по колбам или достанешь бокалы?

– У меня нет бокалов, – сухо отозвался я и достал два серебряных кубка. Каркаров наполнил их вином и мы молча выпили, не чокаясь.

– Как на поминках, – усмехнулся он и вытянул ноги к потухшему камину. Я запахнулся в мантию, из трубы неприятно тянуло.

– Будем считать, что выпили за упокой Регулуса Блэка.

– Или Розье, – поминальная тема пикантно переливалась шутовскими интонациями. Я налил себе еще.

– Крепкое.

– Я мог бы принести ракию, – подмигнул Каркаров.

– Очевидно, я должен быть растроган тем, что ты помнишь о моих вкусах. Перейдем к делу. Ты ведь явился не выпить за старую дружбу, нержавеющую с годами.

– Недостаточная причина, Северус?

– Вполне достаточная, – переплетаю руки на груди, в подземелье холодно, – но ты явился не за этим.

– Ну, и за этим тоже, – он педантично наполняет кубки вновь. – Что ты думаешь по поводу выходки вашего Поттера?

– Думаю, что должен благословить Шляпу, распределившую его в Гриффиндор, а не в Слизерин. – Каркаров отмахивается. – А также думаю, что этот блестящий пассаж – не его рук дело.

– Кого-то, кому нужна его слава или смерть?

– Скорее, последнее.

– И что ты предполагаешь предпринимать?

– Ничего.

– Потому что... – мы синхронно закатываем рукава на левой руке. Иногда я думаю, что мы с Каркаровым могли бы стать друзьями, если бы не разница концептуальных акцентов мироотношения: Запад есть Запад, Восток есть Восток. Об одном и том же мы всегда будем говорить, думая о разном. Имея в виду совершенно не одно и то же. И все же нас почти объединяет то, что стоит за словами и действиями. Способ восприятия колебаний силы.

Изменился мировой эфир. На исходе лета содрогнулся, выгнулся судорогой. Многие волшебники тогда заболели, с чем надо это соотнесли только те, у кого заныла тенью знакомой боли левая рука.

Через два дня я удостоился приглашения Люциуса Малфоя. До полуночи мы обсуждали магию крови и древние ритуалы, часть из которых не успели в исполнении Упивающихся Смертью отследить и запретить в 1980 году. Очевидно, Люциус ждал, когда я заговорю обо всем сам. Не дождался. И вовсе не потому что я надеялся, что все обойдется. Было бы чему обходиться. Но блаженны пребывающие в неведении, их срок платить по счетам отсрочен. И есть время приготовиться.

– Потому что я уже четвертый год имею сомнительное счастье наблюдать отпрыска рода Поттеров, чтобы прийти к простейшему умозаключению: я не верю в пророчества шарлатанки Трелани. И знаю, как работает магия добровольного жертвоприношения.

Каркаров подается вперед:

– Подробнее.

– Подробнее – все, чему вас учили в Дурмштранге. Поттеры вложили всю силу рода в то, чтобы род продолжал быть. В лице ребенка. Он всегда будет ступать по грани смерти, потому что смерть его и хранит. Уничтожить мальчишку можно только с той стороны. С этой – лишь искалечить.

– Ты считаешь, что он и так в безопасности?

– Я считаю, что от того, в опасности он или нет, ровным счетом ничего не меняется. Игорь, вас заботит его участие в турнире?

Каркаров морщится и переводит взгляд на колбы.

– Он, – понятно, о ком речь, – искушен в ритуальной магии, и будет охотиться не на смерть того, об кого сломал зубы.

Киваю:

– Скорее всего, на плоть и кровь.

– И что ты будешь делать, если поступит приказ доставить мальчишку живым?

Пожимаю плечами, вертя колбу в пальцах:

– Приказы отдавать пока некому. Сгущается субстанция. Хотел бы я посмотреть на того, кто подарит ему тело. Все, у кого достаточно фанатизма это сделать, пока сидят в Азкабане.

– Не зарекайся, Северус. Субстанция сгустилась до состояния цельной воли. Остальное – вопрос нескольких месяцев. И что ты тогда будешь делать?

– По обстоятельствам, – отворачиваюсь и думаю, что удачнее всего в такой ситуации было бы напоить Поттера медленным ядом, с которым можно жить, но трудно творить волшебство. Мальчишка – полукровка по рождению и маггл по воспитанию, оно в его руках – чистое баловство; его не жаль. А влить отравленную кровь в жилы Лорда... это была бы победа моего искусства. Ради которой стоило бы посвятить ему жизнь, если бы не было иных причин. – Ты говорил об этом с Дамблдором?

Каркаров кривит рот:

– Нет.

– Mutui silentii consensus**? – усмехаюсь я, подобный заговор молчания возвращает к старым, почти забытым временам круговой поруки.

– Вроде того, – щурится дурмштранговец на лампаду. – Предпочитаю, чтобы все вскрывалось в свой срок. Ты знаешь, Северус, я упомянул тебя в восьмидесятом, давая показания.

– Догадываюсь, – переворачиваю песочные часы, – и не удивляюсь. Мы предаем друг друга не первый раз.

Он бьет ребром ладони по столу, пробирки заполошно взвякивают.

– Осторожно.

– Тебя, Северус, я предал один раз в жизни.

– Предательство – это категория качественная, – откидываюсь на стуле, – и довольно относительная. Как видишь, ничего не изменилось.

– Ты даже не сидел в Азкабане. Ты всегда умел хорошо устраиваться, Снейп. – Начинается знакомый танец друг около друга, пируэт на пируэт, укор на укор. Оба почти невесомы.

– И это "хорошо" тоже достаточно относительная категория, как видишь. Что лучше, Игорь – чистое зло или меньшее зло?

– И это тоже относительные категории, – смеемся. – Северус, ты считаешь меня предателем?

Подаюсь к нему, серьезно смотрю в упор. Этот восточник заслуживает откровенности:

– Да, Каркаров. Не могу не считать. По объективным причинам: ты назвал мое имя Визенгамоту, ничего не зная о моих мерах безопасности. И это ничего не меняет. Потому что все мы предавали друг друга. Да, именно так: все мы. Там, где связывает кровь, отец отвечает за сына, сын за отца и брат за брата.

– Брат, – Каркаров пережевывает это слово, как пресный лист, – брат – это что-то значит?

– Кровную магическую связь.

Песок в часах не вытек и на четверть, но я снова переворачиваю их.

– Тошненько. Знаешь, я раздумал встречаться с Гойлом и Малфоем.

– Зря, – резюмирую, – в наших кругах старые связи не бывают лишними.

– Может быть, – пожимает плечами Каркаров, – а мне надоело чувствовать смерть спиной. Звание ректора Дурмштранга предполагает, – ухмылка, – другие интересы.

– Ultima ratio, Игорь? – встаю. Ultima ratio, "последний довод" – так называли в узком кругу пятнадцать лет назад любое заклятье из Запрещенного Трио. Каркаров вскакивает, выхватывая палочку. Движения выверенны, четки, словно не пил ни капли спиртного. Смеюсь.

Помедлив несколько секунд, он убирает палочку и выжимает из себя сухой смех.

– Как в старые добрые времена, – с сарказмом отпечатывает он и разливает вино по кубкам. Сдвигаем их. Полуночный бой часов и серебряный звон кубков сливаются в единый цельный звон, замирающий во времени. Так звенит только серебро.

Капли красного вина, выплеснувшегося из кубка Каркарова, падают на мою руку.

Глава XIII

Знаменитый инцидент в Министерстве. Ученики узнают обо всем чуть ли не быстрее меня, миссис Паркинсон лично прибыла в Хогсмид и, зная еще со школьных лет ряд тайных ходов, сумела увидеться с дочерью и передать ей все новости. Мисс Паркинсон знает свои обязанности старосты Слизерина; бестолочью ее тоже не назовешь. Она успевает не по всем предметам, но очень хорошо знает, что, когда и как именно надо делать.

Она тут же спустилась ко мне.

– Сэр, мне нужно сказать вам пару слов без свидетелей.

– Их нет, – я смотрю в ее серьезные карие глаза и нацеливаю палочку на дверь: – Алохомора. Слушаю вас.

– Сэр, мистер Малфой, господа Долохов, Руквуд, Мульчибер и Макнейр арестованы в Отделе Тайн.

Орден Феникса имеет свою, хорошо налаженную систему передачи срочной информации и я уже в курсе всех душераздирающих новостей. Но сообразительность слизеринской старосты достойна всех похвал.

– Благодарю, мисс Паркинсон, я уже знаю, – заканчиваю переливать дистиллят из одной пробирки в другую, поворачиваюсь к ней, – и что вы намерены предпринимать?

Она смущается, теребит рукой отворот мантии. На ее лице написано: "Но я ждала вашего совета, сэр..."

– Вам уже шестнадцать лет и вы должны иметь свои суждения. Что вы будете делать в сложившейся обстановке? Я не могу продиктовать слизеринцам каждый шаг.

Панси отступает на шаг и прислоняется к стене.

– Можете сесть. Слушаю вас.

Невыносимо громко тикают часы. Здесь каждый звук – лишний. Именно эти диссонансы и делают терпимым восприятие происходящего.

– Н-ну... теперь – либо не задирать гриффиндорцев, либо спровоцировать кого-нибудь из них на совершенно чудовищную глупость, – наконец говорит она.

– И кого бы вы стали провоцировать?

Она взвешивает:

– Уизли или... или Лонгботтома. Не Поттера, он же у нас теперь герой, – выплевывает она, – ему все простят.

– Верная раскладка, – киваю, – но самым лучшим решением сейчас будет не трогать никого из них. Все они теперь, – морщусь, – герои. И потребуется не одна выходка для того, чтобы заставить руководство школы вспомнить о правилах. Мистер Малфой, видите ли, переборщил с полномочиями, данными госпожой Амбридж. Надеюсь, это будет ему хорошим уроком в науке не ставить на временщиков.

– Почему вы не предупредили его! – вскакивает она.

– Предупреждал, – делаю шаг к ней, Панси садится снова, – он пожелал пренебречь моим предупреждением.

Мисс Паркинсон смотрит на трещины в полу и накручивает на палец свой локон.

– Не сердитесь на него, профессор Снейп, – вздыхает.

– Сейчас самое неподходящее время сердиться, – одергиваю манжеты, встаю к столу, – но хотелось бы впредь, чтобы о своих обязательствах перед Домом Слизерин помнил не только я, но и старосты.

Панси поджимает губы:

– Противник тоже играет не по правилам.

– Речь не о правилах, мисс Паркинсон, хочу, чтобы вы это поняли раз и навсегда. Правила можно нарушить в подобающей тому обстановке. Соль в желании просчитывать последствия своих действий и анализировать на поле боя свои позиции, позиции союзников и противников.

– А если бы вы согласились стать директором, то...

– То сначала бы нажил себе врага в лице госпожи Амбридж, – перебиваю ее, чем жестче становится тон разговора, тем сильнее будет эффект, обстановка располагает к острым углам, высотам и безднам, но никак не полумерам, – а также заработал бы весьма сомнительную, мягко говоря, репутацию в Ордене Феникса. Далеко не всех в Министерстве, если вы знаете, удовлетворяло сложившееся положение дел. Амбридж убрали с поста силами школьников; мне пришлось бы иметь дело не только со взбешенным Гриффиндором. Итоговый результат был бы тем же самым. С большим скандалом для Слизерина. Сиюминутные выгоды, мисс Паркинсон, крайне ненадежная вещь. Дайте себе труд донести это до мистера Малфоя.

О да. Результат был бы тем же самым. Минерва, Люпин, Тонкс, покойный ныне Блэк, все Уизли и иже с ними встали бы на уши, обвиняя меня в предательстве, а Лорд немедленно потребовал бы от меня доказательств верности: как то – открыть ворота школы. И удар его слуг, уцелевших ранее и бежавших из Азкабана, пришелся бы не по Министерству. Я был бы вынужден уже не играть на обе стороны, а воевать с ними. Обеими.

Один. Благодарю покорно, был бы хоть какой-нибудь смысл в такой войне.

– Почему я?.. – Панси взмахивает накрашенными ресницами.

– Потому что вы догадались зайти сюда с этими новостями, а не он. И нынешнее положение как нельзя более способствует тому, чтобы он научился видеть в вас напарника, а не четвертую скрипку в ансамбле.

– Четвертую?.. А вторая?.. – глупый вопрос.

– Господа Крэбб и Гойл, его свита. Мистер Малфой все еще имеет наивность полагать, что наибольший вес в Слизерине имеют те, кто стоит ближе всего к нему.

Видимо, она с трудом удерживается от вопроса: "А разве нет?"

– Ныне его постигнет сомнительное счастье убедиться в ненадежности собстенного положения.

– Он... останется старостой?

– Да, – захлопываю лежащий на столе фолиант, – заключение отца в тюрьму – недостаточный повод для опалы. Делать его положение в школе невыносимым не входит в планы педсостава, – говорю я, не будучи сам уверен в этом. Будучи твердо уверен лишь в одном: что мне удастся отстоять Драко Малфоя, если этот вопрос будет поднят на педсовете. Слизерин не сдает своих, это правило, rule. Возможно то, что невозможно для гриффиндорцев – "Друг мой, прости, но мне придется тебя убить!" – если вопрос стоит ребром, или – "Делай, я после вытащу тебя из Азкабана!"; но не позорная капитуляция перед требованиями "восседающих на коне". Добровольных жертв может требовать – дело; и ничто иное.

Панси смотрит сквозь меня, ее губы дрожат.

– Я не хочу поссориться с ним, профессор, – говорит она, проглатывая половину слов, – он не простит, если я буду его поучать... пожалуйста, скажите ему все сами.

– Надо же, какая робость, мисс Паркинсон, – щелкаю ногтем по колбе, в которой дистиллируется состав.

– Я... – она вскидывает голову, решается, – я люблю его, профессор. Это знает вся школа!

– Тем более, мисс Паркинсон, окажите услугу любимому, – она ничем меня не удивила, кроме того, что таки сообщила мне эту новость, как нечто должное радикально изменить мое решение, – внесите некоторую ясность в его голову. Кажется, недавно он решил, что эта почетная обязанность уже не принадлежит мне. Что ж, я рад. Начинать учиться обходиться своим умом – никогда не поздно.

Панси Паркинсон встает.

– Что я должна передать Драко Малфою, сэр?

– Что с его стороны будет весьма разумно не употреблять в ближайшее время слова "грязнокровка", воздерживаться от прямых угроз в отношении Поттера и его приятелей, использовать палочку исключительно на занятиях и в Дуэльном Клубе, а также вспомнить обо всем высокомерии рода Малфоев, когда наши знаменитости пожелают воспользоваться своим положением. Не вижу в данных рекомендациях ничего сверхъестественного.

– Передам, сэр, – вздыхает она и я вижу, что она тоже не имеет иллюзий по поводу внимания Драко Малфоя к этим рекомендациям. Драко должен быть задет этой ситуацией, расшатывающей почву под его ногами, за самое живое, он еще не привык к тому, что мир ничего ему не должен и может сомкнуться на горле острыми углами, таково свойство эпохи перемен. И, насколько я его знаю, он будет максимально неосторожен.

– Можете идти, мисс Паркинсон. Реперто!

– Доброго вечера, профессор, – мрачно кивает она и уходит. Минут пять я борюсь с искушением написать женам арестованных письма с пожеланиями перевести своих детей в Шармбатон или Дурмштранг. Данные мною же советы свидетельствуют за то, что мир становится таким, в каком традиции мироотношения и магии, принятые в Слизерине, следовательно, и сам Слизерин, скоро станут бессмысленными. Поколению, идущему нам на смену, суждено движение вверх по лестнице, ведущей вниз.

Глава XIV

Я почти не вижу снов. Некогда в школе, на шестом курсе, я сварил яд. И выпил его. Знал, что спасут, и пил не для того, чтобы умереть, этот соблазн мне был недоступен с детства: видимо, потому что рано узнал, как осуществить эту процедуру и оно утратило сакральное значение запретного плода. Всегда доступно, всегда возможно, сконцентрируй волю – и всё к твоим услугам; когда живешь с таким знанием, сиюминутные желания умереть – от безысходности, досады, ради чувства вины, оставляемого в наследство причастным лицам, ради самолюбования и так далее, свойственные юности, утрачивают не только власть над тобой, но и всё свое очарование.

Всё очарование смерти – в перспективе завершить свои дела и уйти, с силой закрыв за собой дверь. Сухо, аскетично и великолепно своим лаконизмом. Событие очищается, спадает шелуха страстей и страхов, остается контур смысла.

А яд я выпил, чтобы узнать, как он может трансмутировать плоть. Итогом этого приключения стала восприимчивость к Темным Искусствам, незавершенная смерть стала агентом связи между мною и ними, и нарушение сна. Четыре часа стали суточной нормой сна – в большинстве случаев, без сновидений. Впрочем, узнав, что Лорд имеет обыкновение посещать сны своих слуг, я редко жалел об этом.

Когда я все же вижу сны, чаще всего они хаотичны, лишены связного сюжета, таким образом сознание освобождается от осевшего в его глубины повседневного сора: ведущие светскую болтовню портреты, самопишущие перья, чьи-то руки, пишущие чернилами – без перьев – поперек книжных страниц, вспышки люмосов, выкипающие зелья. Иногда это разбавляется некоторой эксцентрикой: мертвые головы размером с яблоко в обеденной тарелке, летящие мне в лицо старые фолианты, залитые красным вином белые перчатки, маски, хрустящие под сапогами; в одном из снов я не без удивления обнаружил у себя в лаборатории на столе флакон духов и чулок Беллы Лестранж. Нередко их действие происходит в доме Блэков, за что, кроме всего остального, не люблю его наяву. Эти сны запоминаются, видимо, по закону редких чисел: как и любая диковинка. Как ни жаль.

Недавний сон существенно отличался ото всей этой чехарды, выдающей только усталость. Для начала, тем, что имел сюжет. Руины города в пустыне, белые стены, прокаленные солнцем и тоской по тем, кто не вернется, солнце – звезда льдистых тонов, клонящаяся к горизонту, час послеобеденной сиесты. В этом сне я стоял и рисовал углем на белой стене чертеж пирамиды, наслаждаясь недолгими минутами иллюзии состоявшегося побега.

Пока на плечо не легла знакомая рука без перчаток. Длинные хищные пальцы, коричнево-зеленая мертвая кожа.

Я повернулся, помедлил несколько секунд и встал на одно колено:

– Приветствую вас, мой Лорд.

– Что ты здесь делаешь, Северус? – взгляд свысока, недобро, но я уже знаю его интонации: он не горит желанием пытать меня. Встаю и отвечаю, показывая на чертеж:

– Как видите, мой Лорд.

– Строишь храм? – его зрачки расширяются, затопляя радужку. С его нынешним обликом этот взгляд создает ту степень безобразия, которая не может не вызывать ужаса. – Знаешь, Северус, древние маги в земле Кеми научили своих учеников строить эти пирамиды: каждая из них, если ты не знаешь, – он пристально смотрит на меня и малейшее мое сомнение или колебание не ускользает от Волдеморта – омерзительное чувство, – это прообраз мира, который они создавали для ушедшего "бога", далее он становится солнцем в этом мире. Божеством. Никто из вас не стал бы строить такой мир для меня, если бы я внезапно промахнулся и оступился насмерть, не так ли? – мы стоим слишком близко друг от друга, от Лорда отчетливо разит смертью, к горлу подступает рвота. Последний вопрос приостанавливает, замедляет восприятие происходящего: очень похоже на игры сознания, Лорд Волдеморт никогда не стал бы задавать таких вопросов наяву. Даже если он и боится смерти, об этом страхе не узнает никто из нас. В дни молодости, когда на именинах Рабастана Лестранжа были совершены чересчур обильные возлияния, кому-то – кажется, самому имениннику – пришла в голову идея встретить Лорда выпущенным боггартом, он хотел посмотреть, как выглядит его Редикулус. Боггарт был уже принесен, когда Люциус Малфой, пришедший в разгар "заговора", уменьшил ящик с ним, убрал к себе в карман и хмыкнул: "Как вы думаете, господа, что делают боги с теми, кто видел суть их страха?" Все, кто призадумался над вопросом, довольно быстро протрезвели.

Но во сне все происходит по правилам сна, если не властен проснуться сразу. И ответ звучит почтительно, с приятными Лорду в моем исполнении нотками рассудительной горечи:

– Не стали бы, мой Лорд, никто не смеет и подумать, что вы хотели бы быть прикованным к кукольному мирку, к иллюзии всемогущества.

– А все же лучше, чем небытие, не правда ли, Снейп? – хрипло говорит он и сплевывает в основание стены (маггловские манеры, характерные для него в минуты гнева, невыносимы). Очередной диссонирующий парадокс из разряда любимых им: он разгневан моим ответом – и удовлетворен им.

– Не уверен, мой Лорд.

– А ты бы построил мне такой храм с радостью, не правда ли, Снейп, – он поворачивается и на сей раз его интонации пугающи, они напоминают удовлетворенный рык зверя, загнавшего добычу, его взгляд говорит о том, что он отдает себе отчет, что я отнюдь не пришел бы в отчаяние от его смерти. – Или ты строил его себе? Хотел бы быть божком, а, глава Дома Слизерин? – он играет всеми доступными ему полутонами своего голоса. – Хотел бы – быть божком? Вот она, твоя мечта о совершенстве, – он указывает на чертеж, припорошенный уже налетевшим песком. Пожимаю плечами – мне редко приходилось демонстрировать Лорду собственный страх, возможно, потому что всерьез он в него не верит, даже когда этот страх неподделен. Тот, кто привык жить среди лжи, ищет и находит ее во всем.

– Мечта о совершенстве? Пожалуй, да, мой Лорд. Только – без меня. Это обязательное условие совершенства.

– Ты так думаешь? – он поворачивается ко мне и его глаза горят нехорошим лихорадочным огнем. Лорд берет мою руку и стискивает запястье до боли, до хруста в кости. Я проснулся именно от этого ощущения.

И поверил в то, что это не было явлением Лорда в мой сон только потому, что рука не была сломана наяву. Очередные игры сознания с тем, что я себе не простил.

Глава XV

Колыхание темно-зеленых тканей, тонкий запах табака с отдушкой ванили, низкий гудящий голос с хрипотцой вышколенной доброты и неуловимый аромат опасности всех нерассказанных тайн – Горацио Слагхорн, мастер зелий в мои школьные годы. Ныне вернувшийся на эту должность.

Когда я передавал ему пароли от лаборатории, кабинета и шкафов со склянками, авроры толпились вокруг в надежде поживиться "крамолой"; мой бывший учитель усмехался в усы, я хорошо знал эту усмешку и был спокоен: все вопросы, какие у него возникнут, он задаст мне потом. Наедине. Слизерин не выдает своих. Бывших слизеринцев не бывает. Слизерину всегда была и будет присуща атмосфера тайной ложи, члены которой разговаривают друг с другом на языке условных жестов и узнают своих по блеску глаз и посадке головы.

На следующий вечер мы мирно пили чай в моем бывшем кабинете (в моей жизни вообще слишком много "бывшего", от которого не избавишься, потому что даже невозможно убрать его с глаз долой; тени, тени, sic transit gloria mundi***). Профессор Слагхорн не изменился: как и прежде, он с виду благодушен и невозмутим. Как ни странно, скорее всего, неподдельно.

– Посмотрел вчера ваши колбы, Северус... что ж, я горд: вы превзошли меня, – сыто изрекает он.

– Это с какой стороны посмотреть, профессор, – обращаюсь к нему по привычке былых лет, этот мастер тонких игр сделает все нужные выводы, сопоставив детали, и сим избавит меня от лишних откровений, – большинство из оставшихся в лаборатории составов – совершенно рядовые вещи, которыми нет причин гордиться. Что-то, конечно, мои тинктуры, но это даже не Opus Magna. Все непревзойденные мои произведения, – откровенно усмехаюсь, – и вовсе не заслуживают никаких похвал, как вы уже могли оценить; если бы вредноскоп господ авроров фиксировал то, что реально относится к сами знаете каким Искусствам, а не внесено в законодательство под этим ярлыком, их вчерашний визит бы существенно затянулся.

О, старый мастер зелий не изменился, слизеринский заговор остается в силе: Слагхорн широко улыбается.

– Видите ли, дорогой Северус, я не мракоборец, а алхимик. Да вы сами знаете, что список магических трудов и действий, отнесенных к Темным Искусствам, существенно расширился за последние пятнадцать лет.

Пожимаю плечами:

– Большей частью он пополнился опусами мистера Риддла. Знаете, профессор, их список... воодушевляет. Он великий экспериментатор.

– Не знаю, – разводит руки Слагхорн, – не интересовался его опусами. В школе его больше интересовали Чары и ритуалы. Я видел сам список трудов и действий, относимых ныне Министерством к Темным Искусствам. Как специалист, я разочарован. Кажется, ныне туда внесено все, что связано с кровью?

Киваю:

– С кровью и необратимыми последствиями. Профессор, эта формулировка приводит меня в восторг: если дадите мне десять минут на размышления, я составлю вам полный список заклинаний, ритуалов и зелий, действие которых предполагает возможность безусловного возвращения объекта к исходному состоянию в результате определенного магического воздействия.

– Да я и сам составлю, Северус, спасибо, – мастер зелий закуривает трубку, я думаю, насколько крепко впитается в мою мантию и волосы запах его табака.

– Господа мракоборцы, очевидно, желают либо свести магию к четырем десяткам заклинаний, либо сделать закон весьма условной единицей.

– Фадж – не политик и не маг, – с той же благодушной улыбкой пожимает плечами Слагхорн, складки его свободного одеяния колышатся, – и весьма ненадежная креатура. Потому что глуп. Но Мерлин с ним; это не наша головная боль. Северус, лучше скажите: вы... – он пожевывает губами, подбирая слово, замолкает. Я понимаю, о чем речь. Горацио Слагхорн обозначил свою позицию, в некотором смысле "заговоры молчания" – больше слизеринская особенность, чем добрые традиции более узких кругов... На моем веку нас связывало несколько "заговоров": еще в школе он не выдал никому моих упражнений с ядами и благополучно закрывал глаза на мои опыты; в прошлом году, когда его навестили Упивающиеся Смертью и намекнули на интерес Лорда к особе бывшего учителя, он поставил об этом меня в известность ни к чему не обязывающим намеком, и это была не светская сплетня, мы не встречались двадцать лет; очевидный логический вывод – он знал обо всем уже довольно давно. Знал. И молчал. При всей моей неприязни к тем, кому я чем-либо обязан, неозвученные, но действующие принципы слизеринской "тайной ложи" смягчают острые углы; как пошучивал Каркаров, "ворон ворону глаз не выклюет".

– Очевидно, я притягиваю к себе проклятья, профессор, – я достаю сигару и, лишний раз мысленно пожелав Люциусу Малфою, от которого я подхватил эту привычку, провалиться в Тартар, закуриваю, – я знаю тайну должности профессора ЗОТИ.

Он кивает:

– Альбус поставил в известность?

– Да, – поигрываю пером, взятым со стола, – впрочем, знаете, почти за тридцать лет знакомства с этой школой было бы трудно не соотнести сменяемость профессуры на этой должности с необычными обстоятельствами их ухода. И не сделать всех вытекающих из этого выводов.

– Слышал, – Слагхорн прищуривается, – что вы все-таки стремились ее занять.

Отмахиваюсь:

– Слухи.

Он знает обо мне не меньше, чем Альбус Дамблдор. В частности, в конце моего третьего курса, когда я упорно добивался места его ассистента, несмотря на "столь юный возраст", и он в итоге согласился, мне пришлось заплатить определенной откровенностью за его любезность, и пояснить, что знаю не понаслышке о сущности книг из Запретной Секции: большинство книг, находящихся в открытом доступе, мы читаем при участии органов зрения и мышления, поглощая и усваивая чистое знание; эти же книги мы вынуждены читать всей своей сущностью, между книгой и читателем в процессе чтения устанавливается взаимодействие, это книги Силы. Мы читаем их – и они читают нас, чтение этих книг, в принципе, относится к высшей магии, так как для неподготовленного читателя такая книга опасна, она овладевает волей и разумом. В лучшем случае – это акт судьботворчества, шанс, от которого невозможно отказаться; в большинстве случаев открывший книгу становится проводником силы, с которой он не в состоянии справиться, обычно это кончается смертью или сумасшествием неосторожного. Емкость, не выдержав вторжения, рвется, все, что делает мага магом и личностью, распадается. Такие книги – сокровища, редкости, обычно в каждую из них уходит жизнь ее автора. Салазар Слизерин, стоящий наравне с Мерлином и поставленный на второе место после него лишь потому что закончил жизнь как адепт Темных Искусств, написал всего три таких книги; две их них утрачены для Британии навсегда и затеряны на Востоке.

Одна из таких книг принадлежала матери, это был алхимический трактат. Я открыл ее, случайно сняв с полки вместо той, которую искал. Мне повезло: я угодил в десятку тех самых "лучших случаев". Результатом моего детского любопытства стала только определенность с собственным магическим призванием – и стена разницы мировосприятия между мною и сверстниками. Я дешево отделался. Все это я изложил Слагхорну в той школьной беседе, после чего оставался его ассистентом до окончания Хогвартса. Скорее всего, именно этот факт и обуславливает его ко мне отношение; никогда не уточнял.

Все это так, но всё равно ему незачем знать, что я и вправду добивался должности преподавателя ЗОТС в первые годы работы в Хогвартсе, пока не стал деканом Слизерина; на дно души выпадал мутный осадок служения Лорду, кристаллизуясь в безусловное желание не быть. Время лечит; исцелило оно и это.

Слагхорн молчит, ожидая.

– Медлили столько, сколько было возможно, профессор. В настоящее время война идет полным ходом и больше некому прочитать ученикам Хогвартса необходимый курс ЗОТИ. Некому научить необходимым при столкновении с Упивающимися Смертью навыкам защиты. Мне поздно строить из себя невинную барышню на выданье: вы знаете, что я знаю их методы работы не понаслышке. Час пробил, "так судьба стучится в дверь". Если не я, то кто. Идет война, а эти дети имеют крайне смутное представление о том, как им ее вести.

По-своему мне даже жаль, что этот разговор не может состояться начистоту. Мои дела с директором должны остаться моими делами с директором. В конце концов, все сказанное – тоже правда. Se verus.

Профессор зелий хрустит сложенными пальцами:

– Ваше дело, Северус. Слышал, слизеринцы не слишком усердны в Дуэльном Клубе?

– Всё, что некоторые господа изволили недоработать в прошлые годы, – кладу руки на стол, – им придется догонять и дорабатывать в этом. Надеюсь, они уже не имеют иллюзий по поводу собственной же безопасности. В свете текущих событий мне выпало удовольствие поставить их в известность, что некоторым семьям не приходится рассчитывать на защиту кого бы то ни было.

– Безобразные времена, – вздыхает Слагхорн, я пожимаю плечами. – Ладно, час уже поздний, Северус, рад был вас видеть... Возьмете почитать "Придиру"?

– Оставьте ее на растопку, профессор, – я встаю, раскланиваюсь с ним и иду к себе. Из своего бывшего кабинета. В моей жизни вообще слишком много бывшего.

Глава XVI

Письмо этой пятикурсницы из Рейвенкло я отправил ей обратно. Во вскрытом конверте, без ответа и комментариев на полях: пусть видит, что я его прочитал и что мне нечего сказать ей, кроме типичных нотаций, без которых я в данном случае могу позволить себе обойтись: барышня не глупа. А неизбежные, как зло, глупости юных лет простительны... когда простительны.

Это не первое письмо с признаниями в любви, которое я получаю. В первый раз я пространно ответил, не скупясь на моралите; во второй – лаконично написал, что несообразно тратить сильные чувства на неподобающие объекты. После перестал отвечать. Это письмо последнее. Потому что если придется выполнить настойчивую просьбу Альбуса, этот год работы в Хогвартсе – последний. И вполне возможно, что это последний год жизни; авроры будут охотиться за моей головой, у Лорда не будет более никаких причин щадить ненадежного слугу, "мавр сделал свое дело, мавр может уходить".

Нет смысла лгать себе: я согласен на подобный финал игры. Вся логика жизни вела к тому с самого начала. С трагическим пафосом этой ситуации примиряет отсутствие всяческого романтизма, остается чистая стратегема. Мавр сделал свое дело. Мавр может уходить. Только и всего. Обнаженность и аскетичность иероглифа.

Эти письма вызывают только раздражение. Лирический герой этих юных особ не имеет никакого отношения ко мне, и дело даже не в том, что они любят не меня, а случайный штрих, внезапную черту, то, чего нет нигде, кроме их воображения. Дело в том, что я не переношу бессмыслицы. То, что любовь может спасти от чего угодно – иллюзия, владеющая многими, неизменный сюжет легенд, баллад и даже пространных романов на тысячу страниц.

Я знаю, что это не так.

Возможно, я не способен любить вообще, если не говорить о любви к своему делу – родился без этого органа в теле чувств. Возможно, не встретил никого, кого считал бы достойным любви; хотя иногда полагал, что какие-то чувства могла бы вызвать у меня Нарцисса Малфой – если бы я не знал ее с первого класса школы, то есть, достаточно хорошо. Двадцать лет назад Альбус высказал предположение, что Темный Лорд убеждает своих слуг в том, что служение ему и его Знак лишают их этой способности, и это само по себе великое зло. Рассуждать об этих материях теоретически – бессмысленно. Можно только констатировать факт: я никого не любил. Эстетическое восхищение, уважение, некоторая симпатия, пожалуй, не дают достаточного представления о предмете.

И я знаю, что любовь не спасает. Никого и ничья. Что с того, что ты не оставлен кем-то из смертных наедине со своей судьбой и всем злом, которому она причастна, если ты потерял ту самую свою путеводную, нужную нить и уже не можешь ее нащупать, все стоит между нею и тобой, и ты сам – тоже, весь твой опыт и некоторые совершенные тобою когда-то действия (неизвестно, какие именно); и ты не знаешь, какую часть себя нужно уничтожить, чтобы препятствие исчезло и картина снова стала ясна. Только догадки, каждая из которых требует необратимых поступков, и экспериментировать можно только на себе. После определенного опыта уже нет безусловной готовности к экспериментам над собой – в нелепой, самой по себе, надежде только на попадание пальцем в небо, экспериментам, чреватым скорее невосполнимыми увечьями, чем нужным результатом.

И нет никакого смысла пытаться выжать из себя какое-то ответное чувство к этим девочкам. Оно не возникнет. Одно из самых хороших правил: не давать надежд, которые не сможешь оправдать. В итоге будет еще одна изломанная непрощенная иллюзия и, вероятно, нелепая смерть, это одна из любимых девичьих грез – умереть, закрыв собою любимого. Бессмысленная жертва, Авада Кедавра – и тело, падающее к моим ногам. Следующая Авада будет моей, и подобный жест не даст той защиты, которую дало Поттеру самопожертвование его матери: на мне стоит Черная Метка, право взять мою жизнь всегда принадлежит Лорду.

Одно из таких писем – недописанное – попало в его руки в прошлом году, когда он почтил своим присутствием дом миссис Забини. И зашел к ее младшей дочери, тогда ученице четвертого курса Слизерина, как раз в самый трогательный момент. Взглянул через плечо. Забрал письмо себе.

Через несколько дней в особняке Малфоев он отозвал меня и вручил его мне. С каменным лицом я прочитал это признание в готовности умереть за меня – вслух, монотонно, с почти неподдельным отвращением. Лорд смотрел насмешливо и испытующе.

– Хочешь узнать, насколько все это правда, Северус?

– Не хочу, мой Лорд, – я сложил письмо и вернул ему, – я и так знаю, что это правда. Что девочка бросится закрывать меня собой, увидев лишь тень ужаса на моем лице, когда вы поднимете палочку.

– Непростительно для ученицы Слизерина.

– Простительно для женщины; миссис Лестранж, мой Лорд, исключение. А девица Забини наверняка начиталась дамских романов, через десять лет от этой чуши не останется и следа.

– Однако, не подумал бы, что ты способен вызывать такие чувства, Снейп, – очень, очень нехорошая насмешка в его голосе.

– Вы сами знаете, что им кнат цена, мой Лорд. Множество девиц влюбляются в своих учителей. Это быстро проходит.

– А она хорошенькая, Северус, не находишь?

– Возможно. С этой точки зрения я ее не оценивал.

– Даже сейчас?

Равнодушно пожимаю плечами:

– Мой Лорд, а что изменилось?

Властно размыкается узкая расщелина его рта:

– Северус, если мне придется пожертвовать тобой, ни одна из этих девиц не сможет тебя спасти.

– Знаю, мой Лорд, – спина изламывается в геометрии поклона, правда всегда возвращает к совершенному спокойствию.

После этого вечера я занялся своим архивом и сжег ненужное. С последним письмом – пера мисс Гудсвит – я обошелся иначе – ради разнообразия. Ничего не изменилось, мой Лорд.

* Directorium vitae humanae (лат.) - Свод жизни человеческой (отсылка к названию соответствующего алхимического трактата Роберта Фладда).

** Mutui silentii consensus (лат.) - Заговор молчания.

*** Sic transit gloria mundi (лат.) - Так проходит мирская слава.

 [ Следующая страница ]

 [ Home ] [ Мир Толкина ] [ Гарри Поттер ] [ Weiss Kreuz ] [ Всякая всячина ] [ Галерея ]